Okopka.ru Окопная проза
Алабин Лев Николаевич
Очевидцы

[Регистрация] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Найти] [Построения] [Рекламодателю] [Контакты]
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Кровавый Октябрь 1993 года - рассказы очевидцев и участников событий.

  Белый Дом []
   ПЕРЕУЛОК
  В этот переулок не всякий осмеливается зайти. С одной стороны обшарпанные стены стадиона, вкривь и вкось исписанные кричащими словами: 'Смерть, Предатель, Позор, Все, На защиту, Вечно, Кровь!!!' С другой стороны стена стекла - с дырками от разнокалиберных пуль. Так было давно. Те-перь в это уже не верится. Но так было. И мы это видели.
  Ох, не добрая слава идет об этом стадионе. Рассказывают о расстрелах, о том, что раздевали до гола... Не верится в это, но, собственно, где же еще? Окровавленной, изодранной пулями одежды на следующий день вокруг Дома было много. Когда кровь застывает, то одежда, которую она пропитала, становится как кора и хранит форму своего бывшего хозяина. Мертвым одежда не нужна, раненым она мешает. Одна из таких заскорузлых курток демонстрируется на выставке 'русский пожар'. Потом всю одежду сожгли военные за оцеплением, на площади перед Домом. Многие помнят тошнотворный запах горелой крови. Чадил целую ночь жертвенник всесожжения и дым от него не уходил в небо, а стелился по земле.
  Рассказывают в крови на резиновых платах, которыми выложены дорожки стадиона. Одна любопытная женщина промокнула эти ржавые пятна на платочек, дома она смочила свой платочек чистой водой и на белом проступила кровь. Простой, но надёжный способ.
  Рассказывают о бурой воде, которую отдавала после дождя несколько дней подряд, пропитавшаяся кровью земля.
  Неправдоподобно? А куда же деваться крови? Земля впитывает ее с тех пор, как пролилась первая кровь, кровь Авеля.
  Здесь кровь текла обильно, здесь она всюду, все здесь орошено, окроплено кровью. Много ее в человеке, и нельзя ни ранить его, ни убить, чтобы из ран не текла, не сочилась, не хлестала, не пачкалась кровь.
  Может быть, совсем не пускать кровь? Но без этого не могут обойтись владыки мира. Человеческое тело и кровь - это их пища. И будут они есть, и пить, править пир жизни, пока стоит мир. Пока владеет им князь мира сего, будут проливать они невинную кровь, стараясь прельстить своим могуществом, своей силой даже избранных. Суд над ними уже свершен, и огонь приготовлен, и осталась им какая-то малая толика времени, и они не упустят своего.
  Итак, стадион, места много, вокруг трибуны, все скроют от лишних глаз. Уж такое место, здесь всегда выплескивались страсти. Расстрел с раздеванием, это упражнение всегда вызывало интерес толпы. Казнь - любимое зрелище во все времена. Только в этом не признаются никогда, и никто. Ни мучитель, ни мученики, ни свидетели... Никто не видел... Никто, кроме трибун. Они расскажут нам об этом на очередном игрище с рёвом и свистом. И это уже нельзя будет не услышать, а, услышав, не поверить.
  С другой стороны переулка - стена стеклянная. Она долго хранила память о 'хрустальной ночи русской демократии'. Отверстия от пуль, - в них как в раны Спасителя можно было вложить перста, чтобы вслед за Фомой обрести веру. Да, это хоть кого вернет к реальности. Зачем стреляли бэтээры в эту сторону? Ведь Дом - впереди.
  Отверстия разные, в одно у меня вошло сразу три пальца, в другие проник только один. Стреляли и разномастные Калашниковы, и крупнокалиберные Владимировы.
  Налево у стены куча цветов. Снизу уже подгнившие, сверху свежие, благоухающие. Здесь было свалено шесть трупов. Они лежали здесь, всеми забытые, почти сутки. Никому до них не было дела, никому...
  Ворота в парк сбиты ударом тяжелой боевой машины. И теперь, как ни в чём ни бывало, сюда ходят гулять с детьми. Рассматривают отверстия от пуль, считают отметины на деревьях. Здесь все перепахано гусеницами БМП. Как тесно им было в городе, они пыхтели, как носороги, чесались о деревья, крошили бордюры и поплевывались из коротких огненных хоботков. И здесь, в парке, на земле тоже неподвижно лежали люди.
  От памятника Павлику Морозову в центре парка, остался один постамент. Держался до последнего. Сначала у него раскрошились, лицо, потом показался скелет арматуры, А он все стоял и некому было его убрать, И, кажется, именно в ту ночь не выдержал, ожил, побежал кого-то спасать. Но подстрелили, лежит теперь в морге. Невостребованный правдолюбец.
  Многое, многое могут рассказать жители окрестных домов. Нужно быть только внимательным к разговорам. 'Своих' узнают по глазам, по внешнему виду, по движениям, в которых готовность броситься на землю от свистящий пуль, бежать от хрустящих резиновых палок. Если вас примут за своего, то расскажут многое.
  Прямо на проезжей части размолотое гусеницами бревно, рядом цветы, свечи. Здесь убили священника, отца Виктора, рыжеватого, высокого человека. Он шел на бээмпе с крестом, говорил слова уве-щания, его расстреляли, потом раздавили.
  Рядом заколоченная палатка. Попали под пули случайно. Случайно ли? Один из них так и окоченел, скрючившись, не разогнуть. Он увидел того, кто стрелял и успел отвернуть только верхнюю половину тела, словно спиной встретить пулю легче, а взгляд так и не мог отвести, лицо осталось повернутым к смерти. Ноги не успели шагнуть, руки острыми локтями взметнулись вверх и тело безжизненно шлепнулось об асфальт. Человек-винт, повернулся два раза и застыл.
  Об этом рассказывают с утра до ночи женщины в серых платках, передают из уст в уста подробности от которых мороз по коже. Зачем все это, говорят обыватели, Они ироничны, насмешливы. Их не вра-зумит и пуля в лоб.
  Седой, благообразный старик с полированной; палкой в руке, житель соседнего дома, долго присмат-ривался ко мне, а потом, понизив голос, сказал:
  Я все снял на видео. Сейчас не могу рассказывать, что здесь было, тяжело вспоминать. Но я видел всё. А на что не мог смотреть, смотрела и снимала камера.
  Помалу, словно толчками сердца, нагнетаются в наш разговор подробности того, что мучает старика ночными кошмарами, заставляет часто приходить, смотреть на огонь костра, на шершавый асфальт, на спешащих мимо прохожих.
  Неужели все это было здесь? - было, было, - старик.
   Я сам закрывал им глаза, - выдает он, наконец, свою тайну. Я видел большую войну, я дошел до Берлина, поэтому я и мог это сделать. Они лежали здесь уже днем, и всю ночь, и на следующее утро, и до часу дня их не убирали. Страшные, обезображенные, окоченевшие, Мы с женщинами, сосед-ками, обходили их, закрывали глаза, закрывали лица простынями, читали молитвы, зажигали свечи. Утром оцепления не было, здесь ходило много любопытных. Некоторые приоткрывали наши лоскутки, разглядывали лица. Вроде кого-то искали. Но я знаю, что сначала люди, смотрят на такие вещи из любопытства, а потом начинают получать удовольствие и не могут оторваться. Вид смерти сначала отталкивает, пугает, а потом притягивает. Я пережил это.
  Потом спецназовцы гнали нас и мы бежали, спотыкаясь о трупы, которые только что накрывали. И опять просили, просили увезти мертвых. Ведь мы тут живем!
  Мертвых было столько, что невозможно было сразу всех убрать, скрыть от глаз. Работы у смертных команд хватало, не управились и за сутки.
  Священник в рясе лежал здесь, а подальше скрученный мальчик. У дерева, где крест, тоже лежал человек. Но больше всего их было в парке, - шепчет и шепчет мне на ухо старик.
  - Это не конец, а только' начало, начало войны. - Он начинает вдруг вдохновляться, седые волосы подхватывает ветер и несет их как снег.
  - Ибо кровь требует отмщения, за преступлением следует возмездие, и оно обязательно придет. Оно уже близко и тогда мою пленку покажут в Останкино. Иуду неизбежно ждет расплата, потому что нарушены заповеди Божии. Кровь на президенте, кровь на правительстве, на армии. Кровь соединила, повязала их. Кровь пролегла между ними и нами, кровь между властью и народом.
  Ветер стихает, снежные вихри волос ложатся на лоб. Старик опирается на палочку и спина его понуро горбится.
  - Я видел все!
  Старик, что ты, прошедший фашистский ад, мог видеть здесь нового? А он
  видел.
  Каждый вечер прихожу я сюда, к стене стадиона. Здесь всю ночь мерцают огоньки, среди деревьев горит костерок, вокруг греются люди. Газеты пишут о них недобрые слова. 'Зачем они здесь, чего хотят? Вот разогнать бы последних смутьянов, и зажили бы тогда спокойно'.
  В пятницу доносы были доведены до милиции уже как приказы. Операция началась в 11 утра. Подъехало несколько машин. Вышли люди, поверх милицейской формы - гражданское. (Стыдились формы.) На шее автоматы, Окружили святое место, вырвали из земли два освященных православных, восьмиконечных креста. Один - красный, тот самый, что был у Дома, пред ним молились ночью и днем две недели, православные души. Умоляли отвести смертоубийство. Другой новый, трехметровый, дар богатых людей, вырвали, понесли. Не на Голгофу понесли. Грузят в мусорную машину, мусора в штатском. Туда же полетели свечи, иконы из иконостаса на крови, живые цветы. Забрали одежду, которую собирали для выходящих из больниц и тюрем защитников. Забрали большой картон-ный ящик, полный народных денег, собранных в фонд помощи раненым. Забрали все.
  Саша, его знают тут все, подошел, спросил: 'Кто вы? Покажите документы. Какое ваше звание? Мо-жет быть, мы, и не обязаны вам подчиняться?' Смелый парень. Дуло воткнули ему под ребро, запих-нули в машину. Забрали еще двоих, для кучи. Кресты, иконы - сожгли во дворе 11-го отделения ми-лиции. Деньги, деньги не сожгли, это точно, Двоих ребят отпустили, третьему шьют дело. И не надо примешивать сюда политику. Когда милиция уехала, стали поднимать затоптанные в грязь иконки. Иконы были и в луже. На некоторых иконных ликах четко отпечатались следы от сапог. Тут не политика, а бесовщина. Бесы продолжают терзать Россию, их не изгонишь Конституцией. Кто мог отдать такой приказ, - попрать и глумиться над святынями? Отлученные от Церкви, преданные анафеме лю-ди. Это они, мы узнали их по делам, вот на кого анафема.
  И все равно украдкой продолжают собираться здесь люди. Ещё тише разговоры, еще страшнее их рассказы.
  Вот худой, маленький спелеолог, он вывел из горящего Дома, подземными ходами седых генералов, и множество других людей. А вот двое пьяных подрались и чуть не упали в костер. Здесь всегда мно-го пьяных, здесь часто спорят до драки.
  Женщина из народной столовой, у нее и сейчас с собою термос, попросите, если замерзли на ветру, она всегда нальет вам горячего кофе. От нее так и веет уютом и домашним теплом.
  А вот полубезумная Вика смотрит на огонь - 'Кровь, кровь', - кричит она, показывая на взметнувшееся пламя. Ее усмиряют знакомые парни в камуфляже. Еще неравно на их рукавах были нашивки Русского национального единства. Самый старший из них и самый высокий вынимает из портфеля блестящий никелированный инструмент. 'Это евгенический циркуль для евреев' - издевательским тоном поучает он. - 'Их черепа не такие как наши. Они неандертальцы, а мы кроманьонцы. Так учит наука евгеника. Вот что мы приготовили для них вместо печей. Очень простой прибор. Скоро его будут вы-пускать все заводы по программе конверсии, вместо ракет средней дальности' Тут он не выдерживает и начинает визгливо хохотать, обнажая неровны ряд остреньких зубов.
  Сразу взяв истерическую ноту, в спор с ним вступает ампиловец' Он всё воспринял всерьез. Он по-хваляется подвигами 'Трудовой Москвы', рассказывает, как они камнями и кулаками пробивали до-рогу на Крымском мосту. Его поправляют сердобольные женщины: 'Солдатиков-то не били' За что их бить-то?' - 'Нет, били!' - не хочет умалить свои заслуги ампиловец' 'И будем бить!'
  Он неумолим. Его упрашивают помолчать. Но он кричит все громче, он призывает грядущую неиз-бежную победу трудового народа. Его принципы весомы, как булыжники на Пресненской мостовой.
  Между баркашевцами возникает скоротечный 'научный' спор. 'Неандерталец с булыжником' - единодушно решают они. Для этого им почему-то не понадобился инструмент тайной науки о черепах - евгенический циркуль. Строго ли научно их заключение? Кто разрешит загадку низких лбов, выдающихся надбровных дуг, глубоко посаженых глаз, тлеющих красными угольками ненависти?
  Мускулистые ребята в афганках все подкладывают и подкладывают дрова в огонь. Они неутомимы, молоды и могут наделать немало дел. Дикие, древние силы бродят в их жилах, дремучи их принципы и дым от костра, который ест глаза, ничто по сравнению с едкостью того дыма, который заполнил их головы. Они не принадлежат никому. Себе они тоже не принадлежат. Они готовы на все. И подорвать Останкино к чертовой матери, и помогать раненым, и освобождать узников Лефортово, и завербоваться в Сербию. Смотря кто позовет за собой.
  Бабке восемьдесят лет. Несколько раз повторяет она свой возраст. Рассказывает, как на ее глазах добили раненую молдаванку в коридоре Дома. Как потом ползла она на карачках в туалет, а над ее головой для забавы давали очереди из автоматов молодые десантники. Как ткнулась она в темноте лицом в кучу сваленных друг на друга мертвяков. Зачем она там была? Искала и не нашла смерти.
  А стратеги все бубнят о бездарности генералов Макашова, Тарасова, Титова, Ачалова, о неиспользованных ракетах поверхность-поверхность, обещанном Черноморским флотом крейсере-авианосце на Москва-реке.
  В первые послеоктябрьские дни хотели новые победители заасфальтировать это бередящее, беспокоящее память место. Не смогли, женщины легли на пропитанную кровью землю, повернулся каток назад, застыл асфальт в кузове.
  Первую неделю стоял Дом в оцеплении. Маски, автоматы, каски, солдаты...
  Весь день выслушивал душераздирающие вопли женщин лейтенант спецназа, а потом подошёл, снял маску, попросил: "Если будете молиться за упокой своих, помолитесь и о нас - завтра отправляемся в Ингушетию. Простите, если можете, но был приказ. Я нечего не мог сделать, но знайте, мой взвод не выпустил ни одного патрона".
  Я запомнил его, того, кто не стрелял, кто назвал имя, снял маску. Иван, лейтенант Дзержинского спецназа, а если будет здесь когда-нибудь памятник, надо будет отвести место и ему, и всему, что осталось еще в памяти.
  Я запомнил сопение омоновцев в подъездах, топот подкованных сапог, скрежетание щитов. Я видел меткую стрельбу овеянных легендарной славой побед, кантемировцев. За это давали звезды, чины, квартиры. Ваня получил Ингушетию. Поэтому его слово будут последним, а не блудливое слово политиков и чиновников.
  Слово, держащих слово. Слово, исполняющих приказ, слово, верных присяге. И горе тому, кто нарушил клятву.
  Иуда сам совьет себе веревку из собственных указов. Сам затянет петлю.
  Верно слово седого пророка темного переулка.
  Трещит огонь, пожирая мусор близлежащей помойки, скачут блики по стене
  Сплетаются причудливые тени. Тени сближаются и шепчут мне на ухо свои ночные истории.
  
  
   РАССКАЗ ЖЕНЩИНЫ ИЗ НАРОДНОЙ СТОЛОВОЙ.
  Я как услышала 21 сентября указ по телевизору, так сразу же развезла внучат по детям, нечего, пусть сами воспитывают, и пошла к Дому Советов. Накупила с собой полные сумки продуктов, знала уже, что там народу много соберется, и никто домой не уйдет. Так уже было в июне у Останкино, в марте, когда в первый раз депутатов отменили, в мае то же так было после побоища. Определили меня в пристройке /избирком/. Свой пункт питания развернула в спортзале. Нарезала бутерброды, чай готовила. Каждый день меня снабжали продуктами из столовой Дома Советов. Еды хватало. Много приносили и наши москвичи. В первое время в пристройке еще не было баркашевцев, они не сразу при-шли сюда. /Сначала дежурили у баррикады около 8-го подъезда/ были другие ребята, ох, хорошие, веселые, тренированные, смелые. Наверное, офицеры. Куда они подевались потом, ума не приложу. Оставались бы у Дома Советов только такие, так никакого худа бы нам не было. А то потом всякие приходили. А сколько было провокаторов! Так что под конец даже друг друга стали бояться.
  Во время митингов наш пункт выносился на улицу, и мы принимали пожертвования и продуктами и деньгами. Кто-то подходил и перекусить, мы никому не отказывали. В термосах у нас был горячий чай, кофе.
  Во время полной блокады, когда к нам уже никто не приходил, меня перевели в бункер под Домом Советов. Там располагался штаб. Начальник штаба - Коля, подполковник Николай Михайлович. А я-то его Колей звала. Мне недавно сказали ребята, что он застрелился к вечеру четвертого октября, ко-гда мы все ушли. Не знаю сама, не видела его после. Очень жалко, если это, действительно, так.
  В нашем штабе мы были полностью автономны. Дверь, как в бомбоубежище, закрывалась и к нам уже никто не мог попасть. А открыть эту дверь и танк бы не смог.
  Спали мы днем, урывками, ночью мы работали, ждали штурма. Тревожно было по ночам. Кормили всех, кого прикажут. Готовка, стол, мойка, - так проходили дни. Ходили по несколько раз в день агитировать омоновцев из оцепления. Кормили их, они тоже голодные были. Не сразу у них питание наладилось. Стояли мальчики из дивизии им. Дзержинского в шесть, девять часов, а сиены нет, паек кончился. Лучше всего агитации поддавалась дивизия им. Дзержинского, это же мои внучки старшие - 18, 19 лет.
   В кого же вы будете стрелять, - спрашиваю, - в нас? Все с автоматами стоят. - Не будем стрелять, - отвечают.
   А если прикажут?
   Не будет такого приказа, - говорят.
  Ну, я им тогда бутерброды раздаю, тихонько от офицеров их. Только разогитируешь какой-нибудь отряд, его меняют, по машинам и в место их расположения. Новеньких привозят. В нашем штабе об этом уже известно, идем агитировать опять.
  Ходили и вместе с Руцким. Он им Устав военный как прочитает, насчет присяги на верность народу, о преступном приказе, так все сразу ясно становится. Вы должны не Ельцину служить, говорит, а Конституции и народу. Они молчат, у них Конституция - командир взвода.
  Когда Руцкой обращался к офицерам, то напоминал чтобы приказ о штурме требовали в письменном виде. Такого рода приказы, говорил, должны давать письменно, и заверены они должны быть соответствующими подписями и печатями. То, что будет штурм, не сомневались.
  Конечно, таких, письменных приказов четвертого октября во время штурма, обстрела из танков, не было. Зря говорил он, напрасно учил.
  Однажды смотрим, это когда еще полной блокады не было, едут автобусы, а из них какие-то в черном выходят. Мы к ним, в сумках бутерброды, сигареты.
  Вы же против Конституции, против основного закона, - говорю им. Шестьдесят федераций за нас. Конституционный суд за нас, кого вы приехали защищать, - спрашиваю, - клятвопреступника, которому мы мешаем Россию вместе с землей, Америке запродать?
  Они стоят - все в черных кожаных куртках, молодые, накаченные, хоть бы хны им. А один отвечает: 'Какой там закон, если революция идет. Революция совершается не по Конституции. 'К чему это он сказал, не понятно. Но видно, крепко их против нас накачали. Совсем другая закваска, чем у дзержинцев.
  Ну, смотрите, - говорит, - у нас оружия нет, если пойдете на штурм сухой горбушкой по лбу только, и сможем вам засветить. Так и ушли ни с чем. Ничего не взяли они у нас: ни сигарет, ни бутербродов. Квартировали они в гостинице 'Мир', человек пятьсот, наверное. Это первые были такие упорные. 'Агитации не поддаются те, в черных кожухах, - говорим своим штабистам.
  Наверное, боксеры, - отвечают. А что за боксеры, или бейтаровцы их еще называли, не знаю. Военные отряды евреев и охрана коммерческих структур, вот что это, так толкуют. Наверное, есть такие, как не быть, ведь вся власть у них, у спекулянтов, значит власть свою им надо держать, вот и появляются такие бультерьер. Вцепились в горло советской власти, не оторвешь,
  перегрызут.
  Во время блокады кольцо военных с каждым днем все уже и уже сжима?лось. Все ближе и ближе к баррикадам цепь. Каждую ночь ждали нападе?ния. И желтый броневик, агитатор их объявлял, что через полчаса начнется штурм, всем уходить, а то пеняйте на себя. Сильно нам на психику давили. Напряжение - вот что самое тяжелое было.
  Полной блокады они все равно, однако, не сумели нам сделать. Наши в любой момент могли в город попасть и назад вернуться. Сколько раз Коля ночью говорил мне: 'Вот наши разведчики пришли, накорми их'.
  Откуда пришли, ясно откуда. Мы и все могли по подземным ходам, а потом по городским коммуникациям выйти и уехать куда-нибудь. Никто бы и не заметил.
  Колю из армии сократили, не сам он ушел. Специалист он исключительный, но как стал политикой интересоваться, да против развала армии вы?ступать и против расчленения Союза, так его и подвели под увольнение.
  А насчет орудия я так скажу, лучше других это знаю, потому что при штабе была. Никому оружия не давал. Оружие было, но никому, ни одной единицы не выдавали. Даже четвертого во время обстрела, когда нас пе?ревели в верхнюю столовую, помню такой эпизод. Мимо нас проходил Руцкой, его останавливают мужчины: 'Дайте оружие', - говорят. 'Как я вам дам, по какому праву? Нет, не могу я этого сделать...'
  Предатель, - кричали ему вслед. А он твердо так отвечает: 'Не в оружии наша сила. 'Ведь это он отдал приказ утром не отвечать на огонь, это слышали все, потому что передали приказ по внутреннему радио. Так что у кого из наших и было оружие, не применяли его. Так что вся проблема неконтролируемого оружия, была выдумана, чтобы иметь повод нас уничтожить.
  Оружие имела только охрана здания и личная охрана Руцкого, Хасбулатова, Макашова, Ачалова... Сколько раз приходилось слышать: 'Дайте оружие, дайте оружие'. Никому, ничего. Ни отставным офицерам, ни афганцам не давали оружия. Кто-то обижался, даже уходили многие.
   У нас пассивная оборона, - объяснял Руцкой, - они должны видеть, что у нас в руках ничего нет. Наше оружие - Конституция и Закон. Что это за пассивная оборона, я и не знаю толком, наверное, то, что у нас и было.
  Каждый день баррикады обходил Ачалов - министр обороны. Я очень хорошо запомнила один его разговор.
   Почему не приходят сюда наши военные части? - спрашивают его. - Ведь каждый день шли к нам телеграммы от моряков североморцев, черноморцев, офицерских собраний военных округов... сотни телеграмм. Все они были зачитаны по радио, зачитывали их на ежедневных тысячных митингах. Особенно мне запомнилась одна, от моряков. 'Если вас тронут хоть пальцем, если хоть один волос упадет с вашей головы, то сообщите нам, эти подонки узнают как воевать с женщинами! Они будут иметь дело с Советской Армией'. И адрес и подписи были. Наверное, они еще скажут свое слово. Хочется в это верить.
  Ачалов же отвечал на такие вопросы всегда одинаково просто: 'Ну, представьте - говорил он, - что сюда, в густонаселенный Московский квартал придут танки. Прольется море крови. Танки могут все разрушить, но принести победы они не смогут'.
  На Ачалова наседали молоденькие ребята, комсомольцы с Украины. 'Дайте нам оружие, - говорили, - мы умрем за советскую власть, как наши деды умирали'.
  - Комсомол сейчас не имеет в обществе никакой поддержки, - отвечал он, - его методы работы устарели, сейчас они не привлекательны. Теперь надо веру, патриотизм возрождать, побеждать правдой, а не догмами. - Так он отвечал, и это казалось мне самой очень странным, необычным. 1
  В штабном бункере нас было 740 человек, столько порций я ежедневно готовила. На всю жизнь запомнила. Когда прорвали блокаду /З октября/ то к нам прибавилась тьма народу. Прогнать их всех было невозможно. В основном это были подростки. Просили оружие, лица до смешного серьезные, но с ними даже никто разговаривать не хотел. Ночью пришла машина с хлебом, разгрузили ее. Так весь хлеб и остался там. Что с ним стало, не знаю, много хлеба, жалко его.
  Утром, когда уже шел штурм, повели нас наверх, на четвертый, кажется, этаж. Мы сидели у столовой, в коридоре, у стены. Когда начался обстрел из танков, то весь дом дрожал как картонный. С потолков известка летела нам на головы.
  Несколько раз мимо проходил Руцкой: 'Сидите у стенки, к окнам не подходите', - говорил он. Я ему предлагала покушать. У нас с собой было много продовольствия, приготовили неплохой обед. Мы не готовились к войне, готовились как обычно, к завтраку, обеду и ужину. Но Руцкой ничего не ел.
  С нами в коридорах Дома, находились сотни людей. Сидели, чего-то ждали. Во второй половине дня к нам подошел лейтенант, он представился, что из 'Альфы', предложил всем выходить. Гарантировал безопасность. Но мы выходить отказались. Он объяснял, что надо пользоваться случаем, что если им прикажут стрелять, они вынуждены будут стрелять, говорил, что ими командует непосредственно Грачев, и всячески уговаривал выходить. Никто с ним не пошел. Обстрел не утихал. Хотя он обещал, что скоро огонь прекратится. Долго этот лейтенант бродил по нашему этажу, было у него и оружие. Никто его не хватал, никто в него не стрелял и никто его не слушал.
  Потом появились и другие из 'Альфы' и мы стали выходить. Обещали подать автобусы с занавеска-ми, чтобы не видно было, кто внутри. Никто нас на выходе не обыскивал, сдаваться мы не собирались и когда вышли через первый подъезд, и увидели множество войск с автоматами наизготовку, то жен-щины подходили к ним, кричали: 'Мы проклинаем вас, вы стреляете в собственных матерей!' Одна моя знакомая видела меня в этот момент по телевизору. Хорошо, говорит, было видно, как ты руками размахиваешь прямо перед носом у автоматчиков. А я их проклинала. Жалко, что звука по телевизору не было, но мы еще скажем свои слова.
  Потом нас повели в автобус. Я села у окна, оно было приоткрыто. К автобусу подошел милиционер и брызнул в окно газ из баллончика. Поднялся крик. Я хорошо видела большое, белое облако газовой аэрозоли. Автобус тронулся. Я закрылась платком с головой и уже ничего не видела. Ездили по Мо-скве мы довольно долго. Ни в одно отделение милиции нас не принимали. Наконец, приняли в 108-е. Народу было великое множество. Прямо в коридорах мужчин стали жестоко избивать. Били Дубин-ками, кулаками, ногами. Люди, которые избивали, были в штатском. Я сказала их главному: 'Что же вы делаете, изверги?' Он подошел ко мне: 'А, ну, замолчи, старая!' - и ударил кулаком по голове.
  Следователь, который потом с нами беседовал, был очень вежливый, от него никакого зла не было. Меня отпустили.
  Дом Советов разгромили, жутко смотреть на него со стороны, а ведь мы были внутри. Тысячи людей полегли, но мы не сдались! Правда осталась за нами, они своими пушками ничего не сумели нам до-казать. Грабить Россию мы все равно не дадим. Они уедут, а мы останемся.
  Когда я рассказала все это своим детям, они сначала решили меня арестовать. Им нужно, конечно, чтобы я с внучатами нянчилась, а не с омоновцами. А потом стали вместе со мной ходить на панихи-ды к часовне храма Христа Спасителя и сюда, на место гибели священника, многих других людей и детей. Это святое место. И мои внучата уже спрашивают меня: 'Пойдем, бабушка сегодня на святое место?' 'Конечно, пойдем', - отвечаю я. 'Куда же еще идти?' Каждый день мы здесь. Встречаю знакомых людей, с которыми много пережито. Узнаем, друг от друга подробности, радуемся, что остались живы. Вечная память погибшим.
  7 октября, Дружинниковская. (Святое место.)
  15 октября, там же.
  
  
   НЕЛИ
  
  Что произошло? Я до сих пор не могу понять. Мы так дружно, мирно жили. Была у нас самая богатая страна в мире. И вдруг сами себя разорили. Потом стали ссориться, ругаться выяснять, кто виноват в этом, а потом стали просто друг друга убивать. И назвали все это демократией и рыночными отноше-ниями. Кому это нужно. И почему все так перевернулось?
  То, что происходит непоправимо ужасное, я поняла еще 23 февраля 1992. Это наш праздник. Мой муж был ветераном войны. Он всегда в этот день надевал ордена и шел к могиле Неизвестного солда-та. А в тот день настроение было далеко не праздничное, а тревожное. Все наши деньги, лежавшие на сберкнижках, за два месяца превратились ни во что. А ведь эти деньги были скоплены на похороны. Но все деньги, которые были - конфисковало государство на свои нужды. Неужели оно так обнищало, что ему понадобились наши гробовые деньги? Кроме того, нас обманули, пообещали, что реформы роста цен не вызовут, а если вызовут, то будут компенсации, а на самом деле нас попросту обобрали, а когда мы стали возмущаться, обозвали оскорбительным словом - 'красно-коричневые'. Обозвали те, кто не воевал с фашизмом, обозвали тех, кто кровь свою пролил, освобождая мир, да, весь мир, от коричневой чумы.
  В тот день (23 февраля 1993 г.) я доехала до станции метро площадь Свердлова, но меня не выпусти-ли наверх. Никого не выпускали. Собралось нас много, мы говорили, обменивались мнениями, воз-мущались. Потом поехали на Пушкинскую, но и здесь нас как каких-то кротов опять загнали под зем-лю. Метро работало, а никого не выпускали. Народ скапливался, скапливался, началась уже давка ... Кордон милиции, не выпускавший нас из метро, был прорван.
  Мы вышли на улицу, тут нас встретил второй кордон. Началось побоище. Нас били дубинками. Я ви-дела кровь, били всех подряд. Женщины кричали от ужаса. Многих увозили на скорой помощи. Одному человеку стало плохо с сердцем. Он умер. Потом мы узнали, что это был генерал войск ПВО.
  Попов, тогдашний мэр, цинично говорил по телевидению какие-то оскорбительные вещи в его адрес, так он поминал погибшего. Он говорил, что во время войны этот генерал служил в войсках НКВД, а это очень плохо служить в НКВД, эхо значит, что он не воевал с фашистам, а воевал с собственным народом. Сказал, словно всех нас грязью облили.
  После этого я стала ходить на митинги. Слушать правду. Ведь средства массовой информации лгут, а инакомыслящих оскорбляют.
  В июне я ночевала возле Останкино в палаточном городке в парке. У нас в лагере было так хорошо, все жили дружно. Много приехало из бывших республик, здесь был настоящий Советский Союз! Мы все вместе обе?щали, был общий стол. Ночевали в палатках. Неужели нельзя было нам дать несколько часов эфира, потеснить полуголую девицу-певицу, амери?канскую рекламу, и дать выступить нашему представителю, сказать людям правду, сказать, что не все согласны с тем, что происходит в стране.
  Чтобы все знали, как нас унижают, и что мы не рабы, мы не дадим себя оглупить, мы не станем мол-чать. Телевизионные Швондеры нас представляют как безмозглых шариковых. Но мы ничего не до-бились. В четыре часа утра 22 июня, в день в час начала войны наш лагерь разгромили омоновцы. У нас был сделан длинный стол, за который садились все, кто приходил, кормили всех. Ведь с продук-тами так трудно сейчас, многие просто стали голодать. Стол этот разломали, посуду разбросали, раз-били. Омоновцы - молодые ребята, наши детей, кто их натравил на нас? Кто внушил, что мы враги? Они ворвались в мирный, спящий лагерь как настоящий, фашисты. Охраняла наш лагерь только то-ненькая веревочка, протянутая между деревьев, на ней висели таблички: "территория СССР". И эта территория была захвачена, На утро избитые наши ребята лежали на траве, рядком. У всех спины си-ние, в местах ударов страшные кровоподтеки, лица опухшие от синяков. Я прикоснулась к одному рукой.
  - Как же тебя так били, за что?
  - Рука у вас мягкая, ласкова, - говорит он, - но прикасаться не надо, все равно больно.
  Так они лежали, лицами вниз, утром 22 июня и было их человек двадцать. Снимали их и корреспон-денты, но никогда фотографии или съемки эти показаны не были.
  Я сама читала в 'Огоньке', когда главный редактор был Коротич, рассуждения одного публициста. Коммунисты, КПСС, писал он, боялись хилых диссидентов, боялись одного их слова. Неужели такая супердержава, как СССР могла рухнуть от диссидентского слова? Значит, не такая уж она сильная была, а номенклатура не была уверена в своей правоте.
  Так он подсмеивался. А ведь и Коротич и Попов, да и все нынешние демократы приложили немало усилий, чтобы бороться с этими самыми диссидентами, чтобы оглуплять народ. Все они сами были коммунистами и не рядовыми, а начальниками. Коротич и тогда был главным редактором, писал вос-торженные статьи о книгах Брежнева; и Попов был главным редактором. Учил, как строить плановую экономику социализма. Это они боролись со всяким иным мнением, которое было им не выгодно. А теперь снова в первых рядах, все в их руках. Власть у них.
  Тогда они боролись с кучкой диссидентов, а сейчас простой народ хочет сказать и услышать правду, и с ними расправляются так жестоко, как и с диссидентами не расправлялись. За диссидентов хоть Запад заступался, а за нас кто? Запад одобряет; Что ж, если нынешняя власть так боится нашего сло-ва, всего-то слова! Значит, она тоже не права, значит, чувствует свою неправоту и боится. Боится ра-зоблачения, боится наказания. Но неправда их видно еще более страшная, чем неправда коммуни-стов, вернее сказать - КПСС. Нет, не дали нам тогда слова сказать на телевидении, и не дадут, кровью умоются нашей, а не дадут. Вот и добились, наконец, демократии, дорвались. Пьют нашу кровушку.
  Я, например, никогда коммунисткой не была. Хотела было вступить, да сказали, что недостойна. Гайдар, Ельцин - достойны были. В партию рвались, чтобы чины получить. А все чины мимо меня прошли, я хотела хорошим специалистом стать, и стала. Лучше меня во всей лаборатории не было. Все это знали, и кто хотел защититься, ко мне обращались. Сколько этих докторских, да кандидат-ских через меня прошло и не вспомнить. Тысячи. А я лаборанткой всю жизнь. Была я и во время по-боища I Мая, 1993, когда нас как волков окружили на Октябрьской площади. Поливали кислотной пеной из пожарной машины. Все говорят, что мы сами напали, агрессивно себя вели. Но через неде-лю 9 Мая все прошло мирно, хотя народу на демонстрации было еще больше. Нас не тронули, дороги не преградили и мы никого не тронули. Все отмечают, что в Москве в этот день был идеальный поря-док. Ни пьяных, ни хулиганов. Никогда такого не было. Значит, все же именно новые демократиче-ские власти оказались зачинателями, провокаторами беспорядков, а не мы.
  А как травили, таскали по судам немногие наши газеты, которые мы читаем - "Советскую Россию", "Правду", и особенно "День". Я и на этих судах бывала. Много народу собиралось, мы умоляли судей, оставить нам эти газеты, говорили, что порнографию надо запретить, а не правду. За что их судили, - за то, что пишут не так, не могут одобрить беспредел, беззаконие. А у правительства только и дела, что бороться с теми, кому не нравится их политика, а надо бы положение в стране исправлять, а не рот нам затыкать. Им и дела нет, что кругом уже идет война, что производство останавливается, заво-ды не работают. Надо бы наладить производство, а они хотят всех несогласных изловить и переду-шить. Вот на что употребляют они свою власть, не на строительство нормальной жизни.
  Правовыми средствами демократы не смогли заставить нас замолчать. Стали применять силу, в ход пошла клевета, провокация. И вот это им удалось. Вся наша несогласная пресса, радио-парламент, Парламентский час, 600 секунд - закрыты, запрещены, все наши вожди в тюрьме, лучшие люди уби-ты. Неужели еще кто-то может верить тем, кто это с нами сделал? Страшно становится, когда слы-шишь, что многие одобряют убийство, сама совесть у людей извращена. Порно-газеты, сниккерсы, даром не проходят, они быстро сделали свое дело. Особенно молодежь жалко. Она обманута. А тем мерзавцам, которые у власти, все нипочем.
  22 сентября я как услышала Указ Ельцины, ну, думаю, началось, мартовский ОПУС не удался, так те-перь, после "артподготовки", приняты серьезные меры. Давно он замыслил это. Не зря ездил в приви-легированные дивизии.
  Пошла к Дому Советов. Ночевала там несколько раз. Слушала и ночной съезд. По ночам ждали штурм, не спали. В одну ночь войска подош?ли совсем близко к баррикадам. Говорили, что там только офицеры, вооруженные автоматами. Рядовых не было. Постояли, постояли, попугали, около пяти утра стали отходить.
  28 сентября началась полная блокада, и я уже домой не уходила. Резко испортилась погода. Шел дождь со снегом. А ребята, наши под открытым небом ночевали. Все были больные, простуженные. Жалко на них было смотреть. Один комсомолец с Украины приехал за новую жизнь бороться, так у него обувь совсем развалилась. Ходил босиком. Потом мы подобра?ли ему обувь. Кто-то принес из дома старенькие, но крепкие ботинки,
  Не было воды, света, лекарств, но никто не уходил даже с темпера?турою. Болели и выздоравливали прямо на баррикадах. Первое время тяжело было с пищей. Горячего вообще не было. Варили бы на кострах, да не было дров. Я-то ночевала в помещении, мне было легче, Хоть отопление и отключено, холодно, а все же крыша над головой.
  Мы каждый день ходили цепям солдат, разговаривали с ними. Вот вы служите, говорим, а дети тех, кого вы защищаете, чьи приказы выполняете, дети нашей власти - служат. Они живут за границей. Дети первого вице-премьера Шумейко живут в Нью-Йорке, его внук - гражданин США, значит он, вообще, в Российской армии служить не будет. Сын Старовойтовой живет и работает в Англии, и гражданство у него английское. Её муж в Израиле. На пользу этих стран наше правительство и рабо-тает. Семья Козырева живет в Швейцарии. Жены наших министров по приглашениям западных фирм, ездят на длительное время за границу, получают дорогие подарки. Как вы думаете, спрашива-ем, для чьей выгоды работает наше правительство? В чью пользу заключает контракты, соглашения. На пользу своих детей, конечно, и на горе нашей с вами Родине. А теперь поймите, почему и кто име-ет лицензии на беспошлинный вывоз нефти, ртути, цветных металлов, редкоземельных металлов. Те, кто поддерживает такую политику, их называют предпринимателями, ставят всем в пример. А вот вас, вместо того, чтобы научить полезным вещам, честному предпринимательству, например, ком-мерции, - учат стрелять, бить, убивать. И воевать вы готовитесь не с врагами нашей страны, а с таки-ми же русскими ребятами, как вы, с теми, кто не хочет уезжать за границу. В матерей своих вас гото-вят стрелять.
  Один солдатик, из дивизии им. Дзержинского, мне говорит на это - хотите, я дезертирую. Или к вам перейду. Я подумала и отвечаю, нет дезертировать не надо, но ты ни в чем не участвуй. Не стреляй, не бей никого. И если твои зверствовать будут, то ты их останавливай. Хорошо, говорит, но только вы нас тоже не бейте, не оскорбляйте. Терпи, говорю, на то ты и солдат. А среди нас тоже всякие люди были и злые, и истеричные, и фанатики. Довели нас, довели этого ненормального противостояния, до междоусобицы. Неужели этого хочет народ?
  Политики этого хотят! Потому что они ссорятся, а мы заложники, мы виновны. То те виновны, то эти, а все равно, если вместе, то мы, - народ простой,
  Подходили мы и к спецназовцам, хотя и страшно было /лица их раскрашены, ли скрыты в черных масках/ и говорили так: "Мы знаем все ваши части специального назначения внутренних войск. Все про вас в газетах писали. Не скроетесь вы за масками и теперь. В ваших частях служили до вас пред-шественники, теперь, наверное, уже демобилизовались. Это они разгоняли ночью народ на площади в Тбилиси. Разогнали. Были десятки трупов, а какая им благодарность была от правительства за это? От них отреклись все политики, казали, что этого мы не хотели. Газеты беспрепятственно стали поно-сить армию, генералов. И сейчас вас тоже предадут. Вы, конечно, исполните приказ, а потом скажут, что убивать мы не приказывали. Так было в Баку во время чрезвычайного положения, в Таджикиста-не, Литве, Латвии, Осетии, Абхазии, Приднестровье. И всюду вас предавали, и никто не брал ответст-венность на себя за ваши военные действия, которые причиняют людям столько горя, страданий. Вы должны спасать народ от террористов, боевиков, а не воевать с народом. Вы должны защищать нас, ваших матерей от бандитского произвола политиков, а не расправляться с нами. Вот ваши части про-шли уже по всему бывшему СССР, кровь льется по всей стране. Теперь дошли до Москвы. Неужели и Москву зальете кровью?
  Эти в контакт не вступали, ничего не отвечали, видно, тяжелая у них служба, отбили охоту иметь свое мнение. Сильная, звериная стая, которая бежит туда, где чует запах крови, и которая слушает только вожака.
  Когда мы видели Омоновцев, эти ребята постарше, они стояли со щитами, Дубинками, в касках, бро-нежилетах, на шее автоматы. Говорили им так: 'Помните Рижский и Вильнюсский ОМОН. Теперь эти ребята с нами. Потому что их предали те, кто отдавал приказы. Чеслава Млынника теперь разы-скивает милиция, он вне закона. Парфенова выдали, судили на чужой территории. Подумайте, что вас ждет, не то ли самое? Переходите на нашу сторону! Рижский ОМОН с нами.
  Агитация была успешной. Ребята тушевались, возразить им было нечего, их начальство приказывало отгонять нас.
  Часто для войск устраивались самодеятельные концерты. Стояли-то друг против друга долго, целыми сутками. Мы без оружия, они с автоматами. Копилась злость, усталость. Вот мы и веселили их, чтобы мрачные мысли ушли.
  Вся эта агитация шла очень успешно, и в ответ появился у них желтый пропагандистский броневик. Звук у его динамиков был такой мощный, что никуда нельзя было скрыться от него. Сначала они все читали Указ президента о том, какие льготы предоставляются депутатам, добровольно сложившим с себя полномочия. Выплачивалась два миллиона рублей, обеспечивалось устройство на работу в пра-вительственных сферах. Это было так мерзко. И депутаты, которые продались за эти льготы (Почи-нок, например) - предатели, просто подонки. Читали этот указ по несколько раз в день, и тогда мы поняли, что весь этот указ был провокацией. Он специально был так составлен, условия были такие унизительные, что ни один уважающий себя депутат не пошел бы на это. А те, кто подчинился ему - на всю жизнь опорочены, осрамлены. Хотя и не понимают этого пока. А может быть они просто ци-ники, из которых президент и делает себе окружение - понимают и принимают, потому что это вы-годно.
  Вся агитация, которая лилась из желтого броневика, была направлена на то, чтобы вывести нас из равновесия, озлобить, спровоцировать на какие-то действия. Мы обсуждали между собой, а что если кто-нибудь не выдержит, психанет, откроет огонь по броневику? Оружие, ведь кое у кого было. Зна-чит, они получат право на ответный удар! На это они и рассчитывали. Провокация продолжалась, она была рассчитана надолго вперед и кончалась штурмом парламента. Штурм был запланирован, мир не нужен был президенту, ему нужна была полная победа.
  Броневик бесил всех. Во-первых, своей громкостью, во-вторых, репертуаром. Целый день крутилась одна и та же отвратительная песенка: "Путана". По нашим немощным динамикам передавалось засе-дание съезда, но включалась "Путана" и заглушала выступления депутатов. Вот чего добивался пре-зидент и добился таки, - заглушить голос народных избранников.
  Броневик не прятался, он объезжал вокруг Дома, подъезжал вплотную к баррикадам. Все в нем было вызывающим: и окраска и выходки. Однажды из него раздался женский голос - мать обращалась к дочери, называла ее по имени, фамилии, отчеству, сказала год рождения.
  - Мы тебя все любим и ждем дома, - говорила мать, - выходи через ограждения на мой голос, тебя пропустят. Если же тебя держат как заложницу, то мы обращаемся к боевикам, отпустите нашу дочь или хотя бы дайте поговорить с ней.
  Через некоторое время по нашим динамикам в ответ зазвучал звонкий девичий голос. "Дорогие мама и папа, - говорила девчонка, - я здесь добровольно и никуда отсюда не уйду, пока банду Ельцина не отдадут под суд. Жить в стране, где отменена Конституция, где войска убивают людей, выполняя ука-зы нового диктатора, я не хочу. Лучше жить здесь, за колючей проволокой, в зоне. Если вас заставили насильно обратиться ко мне, - продолжала она, - я вас прощаю, а ваших мучителей проклинаю, если вас заставили 'это сделать за деньги, то я к вам никогда не вернусь. Поэтому переходите на нашу сторону, если вы меня любите. Мы встретимся и поговорим обо всем с глазу на глаз. Здесь вас никто не обидит, потому что у нас действуют и Конституция и Закон. Уйти отсюда вы сможете в любое время, а вот к нам сюда никого не пускают, даже скорую помощь.
  Все это я слышала сама, собственными ушами. Девушка говорила из Дома Советов, а я находилась на улице, поэтому не видела ее. Ах, как хотелось бы увидеть, узнать, жива ли она?
  Ответа не было. Поражение желтого агитатора было полным. Вместо ответа завели песню о каких-то штурмующих отрядах, запугивали. Больше им ничего не оставалось делать. На их стороне осталась только сила, а правда была у нас.
  В субботу 2 октября дали свет. Мне сказали, что надо печь лаваши. Повели в подземелье Дома Сове-тов. Там был целый цех для выпечки лавашей. Руководил нашей женской бригадой мужчина, он один знал всю технологию. Натаскали нам множество мешков с мукой. Мы спросили у начальства: "А на сколько человек делать лавашей?" Сколько сможете, отвечал нам начальник штаба, а вообще на 8 ты-сяч человек. Так я узнала, сколько нас всего в Доме Советов.
  Мы надели белые, чистые халаты, которые здесь нашли, повязались белыми косынками. В специаль-ных блестящих баках замешивали тесто, я вынимала готовое тесто, взвешивала, нарезала на опреде-ленные порции. Потом делали лепешки. Технологию освоили быстро. Лепешки клали на специаль-ные протвени, протвени задвигали в печи. Алексей Петрович дальше делал все уже сам. Печь вклю-чал, потом вынимал готовые. Печь пекла лаваши автоматически, поддерживала нужный температур-ный режим и еще вращалась. Оборудование было современное, совсем новое. Готовые горячие лава-ши уносили от нас наверх.
  Пекли целый день без остановок. Мы так устали, что потом решили уже не взвешивать тесто, а клали на глаз. Сколько нужно мы приблизительно знали. На ночь мы тем же подземным переходом верну-лись в спортзал, где всегда ночевали и заснули как убитые. А рано утром опять стали печь. Когда прорвали блокаду, к Алексею Петровичу пришла дочь и жена. Стали нам помогать, все рассказывали, что творится наверху. Мы спросили, может быть уже не надо печь, может быть уже все кончилось, но начальство просило не останавливаться , не расходиться, к Останкино не идти. Боялись, что свет опять отключат. Часов в девять свет, действительно, отключили.
  Собирались мы в полной темноте, все привели в порядок, вышли, сумели закрыть за собой дверь. За-крывалась она очень сложно. Все пошли по домам, потому что страшно устали. Целую неделю мы провели здесь, не мылись, даже не раздевались.
  Думала, что отосплюсь, помоюсь, а на следующий день, рано утром вернусь. Но утром пройти к Дому Советов было уже нельзя. Все было перекрыто, кругом стреляли, били людей.
  Меня зовут Нэли, я каждый день прихожу сюда, ко Кресту. Здесь гибли люди. Это теперь единствен-ное наше святое, русское место. Все остальное уничтожено.
  Я никогда не была членом КПСС, зарабатывали мы с мужем по 150 рублей в месяц, и нам было дос-таточно. А теперь я не знаю, как умирать.
  Хоронить меня не на что будет. Были сбережения, да сплыли. Зароют в общую могилу без креста и памятника. Стыдно и страшно так умирать. Жалею, что ушла тогда, лучше было бы остаться навеки в Доме с пулей в сердце. Лучше было бы остаться там, в нашей братской могиле.
  Вечер, 12 октября 1994 г., перед Крестом на Дружинниковской улице.
   Женщина с разбитыми коленями
  Это произошло 30 сентября. Я проходила по Пушкинской площади часов в 6 вечера. Давно я там не была, смотрю - Пушкин в строительных лесах стоит. Остановилась и рассматриваю Пушкина в лесах. В этом месте всегда много народа, но в этот раз было что-то слишком много. Говорят все громко, возбужденно, не успела догадаться, что это те, кто за Белый Дом, как на нас побежал ОМОН. Именно побежал, а не пошел, и колотят всех подряд дубинками, а за первыми, /они были без щитов/ идет уже цепь со щитами и всех теснит. Никаких предупреждений, 'разойдитесь' или еще каких-либо, я не слышала. Все происходило в полнейшей тишине. Слышался только визг женщин и клацанье щитов. Я не успела даже повернуться в сторону Тверской улицы, откуда шел ОМОН, меня толкнули в. спину, я упала, прямо на колени перед Пушкиным. Расшиблась очень сильно, потому что попала на какие-то стройматериалы. Колготки порвались, кровь хлещет ручьем. Сижу на земле, подняться не могу. Во-круг никого, все убежали, гонят их и бьют уже далеко, где-то у кинотеатра. Около меня женщина кричит, тоже подняться не может. Как оказалось потом, у нее перелом лодыжки. Вскоре мы вместе в Склифосовском оказались, ее госпитализировали. Нас по телевидению показывали в тот день в девя-тичасовой программе новостей. Показали мельком, и как-то глупо, но меня все подруги узнали, зво-нили целый вечер. Так я знаменитой стала.
  Разогнали, избили людей, а ведь никакого митинга не было. Ни одного транспаранта, ни одного зна-мени, ни ораторов, ничего не было.
  Лежу я на площади, вокруг никого нет, женщина стонет, помощь нам оказать некому. И только я единственный свидетель того, что происходило перед памятником Пушкина дальше. С нами, двумя ранеными женщинами, лежал там еще один человек. Он поднялся, оказалось - безногий, инвалид с двумя костылями. Вот почему он убежать не мог. К нему подошел ОМОНовец, а инвалид /наверно подумал, что опять бить начнут/ поднимает костыль и замахивается на Омоновца, и кричит такое, что и вообразить нельзя: "Фашисты, собаки, проклинаю вас". А сам весь дрожит от негодования, не мо-жет сладить с собой. А Омоновец спокойно так подошел вплотную, и выбил у старика костыль. Ста-рик упал и продолжает кричать. Тогда Омоновец стал избивать его ногами. Сначала легко, как бы не-хотя, а потом все больше стервенея. Не знаю, чем это кончилось, нас унесли на носилках. Инвалида все били, он все кричал, наверное, так и забили до смерти. В Склифосовского мои колени забинтова-ли и отпустили домой. Врачи нисколько не удивились моему рассказу. Таких как я там было множе-ство, шел сплошной конвейер: кровь, ссадины, переломанные кости, кровавые бинты... Избиения на-чались, оказывается, уже давно, с 23 сентября. Ну, да, сообразила я, сразу после Указа. Конечно, за-являть в милицию было бесполезно, ведь это делала сама милиция!
  Пережив такое зверство, я не могла усидеть дома, хотя меня домашние не пускали, и пошла к Белому Дому, чтобы увидеть что творится, ведь телевидение позорно молчало! Правда не может быть за те-ми, кто творит в Москве такое безобразие, кто натравливает на невинных людей обученных костоло-мов, садистов. Они хотят скрыть от людей какую-то еще большую свою мерзость, чтобы никто не уз-нал о ней. Так думала я и решила во что бы то ни стало сама все разузнать, если такие подлецы нами правят.
  И, действительно, то, что я увидела, превосходило всякое воображение. Столько войск, бэтээров не было в Москве и в августе 1991г. Но здесь была еще и колючая проволока, вернее, - резучая. Какое же проданное, лживое наше телевидение, молчит и все, мне искренне жаль тех людей, которые работают там. А массовые избиения людей продолжались. Трудно оценить их масштаб, они происходили по-всюду, Они были зверскими и бессмысленными. Словно бешеные псы были спущены с цепей и рва-ли, кусали всех подряд.
  На подступах к Белому Дому никто не спрашивал - коммунист ты или демократ? За Ельцина ты или за Конституцию? Били всех, кто попадался. И стоило только кому-то упасть, как его Омоновцы топтали сапогами.
  А ведь в это же время шли переговоры, Церковь православная на?ложила анафему на тех, кто прольет кровь. Значит на тех, кто пролил мою кровь и кровь тысяч других невинных жертв и пала анафема. Наверное, именно поэтому в них не было уже ничего человеческого. Это были демоны, а руководил ими сам Сатана.
  У метро "Баррикадная" постоянно дежурили знакомые мне "скорые" и каждые полчаса увозили лю-дей с разбитыми лицами, проломленными черепами, сломанными руками. Пострадали многие сотни людей, это бы?ло видной вшив каждому простому наблюдателю.
  В воскресенье 3-го я пришла на митинг на Октябрьской площади. Раньше никогда не ходила на эти митинги, не интересовали они меня. А теперь не могла не придти, хотя в политике плохо разбираюсь. Я люблю русскую литературу и в ней разбираюсь, и думаю, что этого достаточно, чтобы понять и все остальное, что есть в мире, На Октябрьскую площадь мы пришли уже вместе с мужем.
  Ни при Брежневе, ни при Хрущеве, ни при Горбачеве не было таких неслыханных массовых зверств. Конечно, насилие было всегда, но никогда я не видела, чтобы оно было таким откровенным, демон-стративным, циничным. Обычно его скрывают, мы до сих пор не знаем, например, где похоронены декабристы. А здесь, наоборот, насилие было вызывающим, наглым, власть хотела доказать: смотри-те, наша власть, горе тем, кто этого не знает. Такое было только в гражданскую войну, когда открыто убивали священников, интеллигентов, дворян. Тогда убийцы назывались, большевиками теперь - де-мократами.
  Мы пришли на Октябрьскую площадь в третьем часу дня. Я и не знала, что к этому времени оцепле-ние на Крымском мосту было уже прорвано, об этом я узнала только сейчас. (12 октября - Л.А.) Вся площадь была запружена народом. Все было оцеплено войсками, где-то происходили стычки. Какая-то группа людей хотела пройти в переулок - около библиотеки, так на нее накинулся ОМОН, стал бить. Одному парню пробили голову, его увезли на "скорой".
  Уже потом я подумала, что нас специально направляют по другому пути, к Крымскому мосту, к Бе-лому Дому, мэрии. Иначе, зачем было теснить нас из всех переулков? На площади мы уже не поме-щались. Митинга, по сути, не было, раздавались только отдельные призывы идти на Останкино. По-моему Ампилов со своими людьми прямо от Октябрьской поехали на Останкино. А около трех часов основная масса сплош?ным потоком двинулась через Крымский мост. Здесь валялись каски, камни, видно было, что шли стычки. Говорили, что здесь стояла все?го одна цепочка дзержинцев-первогодков. Опытные омоновцы окружали площадь с других сторон. Мы сами видели их в "работе". А на этом нап?равлении путь был открыт.
  Все Садовое кольцо было запружено народом. Шли тысячи, миллионы людей. Представьте себе: от Октябрьской до Смоленской, все запружено людьми. Мы прошли мимо Дома Советов /тогда я уже так стала называть это место, а не Белый Дом/ никто туда даже и не зашел. Потому что шли на Остан-кино. Останкино - вот что было у всех на уме, вот что скандировали в толпе. Надо было на всю страну сказать людям правду. Чтобы все знали что демократическое общество на самом деле, - это беззако-ние и насилие. Сначала это узнали русские в Эстонии, Латвии, Приднестровье, Таджикистане, им не верили, теперь это узнали мы, а скоро узнают все в нашей стране.
  Шли мы долго, я отставала, ноги мои еще не зажили. У площади Маяковского я оглянулась: за мной шел сплошной поток людей. Не было ни малейшего просвета. Потом нас подвезли на автобусе, К те-лецентру я подошла, когда раздался сильный взрыв. Сказали, что взорвалась граната. И сразу же со всех сторон по безоружным людям стали стрелять. На нас обрушился шквал огня. Минут десять мы лежали на асфальте и не могли голову поднять. Свистели пули, были раненые и убитые. Началось с дубинок, кончилось свинцом. Все было логично и весьма профессионально совершено.
  Стреляли не по тем, кто нападал, разбивал двери, я далеко не дошла до того места, стреляли по всем тем, кто находился на площади между двух зданий телецентра. Это были тысячи людей. Сначала мы испугались, а потом настроение пришло такое, что была бы у меня граната, подорвала бы тех подон-ков, кто стрелял в нас из засады. На моих глазах убили санитара в белом халате, который выносил на себе раненого.
  Стемнело, бэтээр, о котором говорили, что он наш, выехал на площадь и стал освещать людей, а по людям били снайперы, они падали прямо на наших глазах. Потом какой-то бэтээр дал очередь по техническому центру, из которого по нам стреляли. Люди поднялись, закричали "ура", думали, что наши. А бэтээр развернул башню и стал стрелять по бежавшей к нему толпе. Наверное, подумали, что захватить его хотят. Что происходило, зачем, не могу понять. Это было убийство без всякого смысла. Мы с мужем ушли к метро около девяти часов.
  Империя лжи победила, но правду все равно не скроешь. Не все погибли, тысячи людей, которые бы-ли с нами, не будут молчать, и когда-нибудь мы еще выступим по всем каналам центрального телеви-дения. Покажем свои раны, назовем преступников. И будут над ними суд. Я благодарна Пушкину за то, что он вразумил меня. Теперь я разобралась в политике.
  10 октября, Дружинниковская улица.
  
  
   РАССКАЗ ЖЕНЫ ШОФЁРА
  
  С Октябрьской площади мы сразу же пошли на Крымский мост. Площадь была оцеплена, на нее по-пасть было нельзя. Митинг даже и не начинался, было пять-десять минут третьего. Мост перегороди-ли несколько цепей солдат со щитами. Выглядели они страшно, ну, думаю, не пройдем. Наши муж-чины стали строиться в колонну для прорыва. Я оглянулась назад. Все пространство от Октябрьской до начала моста, где стояли мы, было запружено народом. Причем шли не только по центральной проезжей части. Но и все боковые улицы тоже были полны народа. Тогда я успокоилась, сдержать та-кой поток ничто не могло.
  В мегафон объявили: 'Мы не хотим кровопролития, расступитесь, дайте людям пройти'. Никто из военных не шелохнулся. Оцепление прорвали быстро. Все хлынули в прорыв, солдаты рассеялись, их обтекали со всех сторон, некоторых били. Чтобы не допустить избиений, солдаты ведь ни в чем не виноваты, вокруг них образовывались оцепления из наших. Мы шли вперед очень быстро. Впереди бежали, они оторвались от остальных. На асфальте валялись щиты, каски, их подбирали мужчины, вооружались.
  Мы захватили несколько автобусов, и проехали на них до самой Мэрии. Автобусами прорывали ми-лицейский, кордон у Смоленской. Шли веселые, возбужденные, скандировали 'фашизм не проедет'. Торговые палатки, их множество было на нашем пути, не трогали, погромов не было.
  Но пути нам встретился автобус, полный милиции. Но чему-то он не уезжал, наверное, не было шо-фера. Его окружили мужчины, уговаривали милиционеров отдать дубинки, щиты, предлагали сдаться, переходить на нашу сторону. Потом автобус стали раскачивать, но перевернуть его не уда?лось.
  На Смоленской площади нас обстреляли газом. Откуда стреляли не понятно. Проход был свободен, все шли, а кто-то скрытый, стрелял в нас.
  Наверное, только сейчас ружье нашел и палил, потому что боевые наши мужчины, кто все кордоны сметал, уже далеко впереди были. Одна шашка, маленькая, словно пробка от вина попала мне т. сум-ку и приклеилась. Смотрю, из нее пошел белый дымок, тронула ее пальцем, шашка отвалилась Меня вытошнило, полились слезы, сопли. Я бросила сумку и пошла равно уж. Меня догнал мужчина, пода-ет сумку, - 'вы обронили'. Смотрю, сумочка чистая, ничего ей не стало.
  Так я дошла до Калининского проспекта, видела по дороге много войск, но нас они не трогали. Стоя-ли в переулках без действия, зачем нас трогать, мы мирно себе идем, никого не обижаем, погромы не устраиваем.
  Около мэрии за мостом тоже были видны войска. Я еще подумала, неужели они будут в нас стрелять? Ну, если здесь не убьют, дома муж убьет. Все равно. И только подумала так, как на площади перед мэрией нас обстреляли. Я оглянулась, вокруг никого, одна стою. Словно провалились все, попрята-лись. Стреляли долго.
  Подошел ко мне пожилой мужчина, вроде как отставной военный. Пригнись, говорит, они поверх го-лов стреляют, еще зацепят. Сказал, что они имеют право в воздух стрелять. Мы с ним еще поспорили на эту тему. А солдаты стоят у мэрии и все стреляют веером от живота, дурью маются, кому они нуж-ны?
  Здесь Дом Советов был в заграждениях, колючей проволоке, Когда после прорыва проволоку смяли, то ее оказалось так много, что лежала она словно сено в копнах.
  Я прошла за ограждения, навстречу мужчины, смотрят и не верят, что мы их освободили. Целуют нас, обнимают, 'ура' кричат. Действительно, как-то неправдоподобно было, столько войск вокруг, бэтэ-эры стоят, а мы прошли без боя. Постыдились, думаю, не смогли по мирному населению, по женщи-нам стрелять. 'Да нет, что-то не так тут было, целую неделю били всех, и совестью не мучились, а тут в сторонке стоят. Скромные.
  Мимо понесли носили с ранеными. У одного, помню, штаны были совсем спущены'. Сейчас кончает-ся, ' - говорили. Много раненых было. Всех занесли внутрь дома. У другого куртка была задрана на голову, труп, наверно
  Начался митинг. Выступал какой-то генерал: 'А сейчас, говорит, - Руцкой возглавит штурм мэрии'.
  Мужики, - начал Руцкой, неуверенно так, словно не ожидал от генерала про штурм услышать, - да на-до взять мэрию эту преступную и Останкино, организовывайтесь в отряды'. И стал что-то обсуждать с окружающими людьми. Слышно в микрофон не было, а виден он был. По телевизору эту одну сразу часто повторяют, а генерала того не показывают, а это он первый призвал штурмовать. Ачалова, Ма-кашова я знаю, а вот того генерала первый раз видела. Вот бы и показали по телевидению кто первый стрелять начал, и кто первый на штурм позвал. Так нет, прав?ды от них не жди. Я раненых не показы-вают, словно вообще не было у нас раненых около мэрии. А за что в них стреляли? 3а то, что они на улицу вышли?
  Пошли на мэрию, и я пошла. Думала, женщин там не будет, смотрю, уже поднимается одна по панду-су в ярком бежевом пальто. И пяти минут не прошло, как наша мэрия била. Солдаты на соседних улицах постояли, постояли, погрузились в машины и поехали домой. А что им тут делать? У нас в Москве порядок. Это с их приездом беспредел начался.
  Потом пошли на Останкино. Перед американским посольством стали кричать: "Руцкой президент!', "банду Ельцина под суд!' Долго кричали им. Они не отвечают. Народу, тьма тьмущая собралась. Тут стали захватывать автобусы, набивалось в них народа до отказа, и так ехали в Останкино. Мне только у Маяковского удалось сесть в автобус. За рулем был какой-то пацан. Водить он не умел. Ехали тихо и почему-то все время рывками. Ну, думаю, сейчас угробит нас. Вот бы моего сюда, он бы уж довез в лучшем виде, как никак 30 лет за рулем. Но мужу моему все безразлично, ничего не интересует его.
  На улице Королева такое столпотворение, что проехать невозможно.
  Автобус остановился и Дальше пошли пешком.
  Основное здание Останкино было оцеплено солдатиками. По обе сто?роны стояло по два бэтээра. Гла-за у солдатиков испуганные, большие. Столько народа привалило, куда им против нас! 'Мы вас не тронем, - говорим, - пустите нас только на телевидение, выступить надо одно?му человеку и все'.
  Потом подошла к бэтээрам: 'Чьи вы?'- спрашиваю. 'Мы люди Руцкого, - отвечают. А потом эти же бэтээры нас расстреливали и давили. Ска?зали бы сразу, у нас, мол, приказ охранять, никого не пус-кать. Применять при необходимости оружие. Тогда может быть, никто бы и не полез штурмовать, ми-ром бы решили. А они заявляют: 'мы ваши', а сами в спину потом стреляли. Если это не провокация, то, что же? На тех бэтээрах было написано 'Витязь'.
  Потом все перешли на другую сторону улицы, мужчины стали строиться цепями, решили брать низ-кое здание технического центра. Вот там граната и взорвалась, еще удивилась, ведь ни у кого из на-ших оружия не было, и вдруг взрыв... Ни одного автомата не видела я у наших, а еще на штурм соби-рались. Да и не штурм это был. Разве так штурмуют?
  Сразу после взрыва из здания открыли огонь. Я в отдалении стояла. Вижу, падают люда. Сначала не верила, что это расстрел. Нас так много, не могут всех разом расстреливать. Но они стреляли в гущу толпы. Такая злость взяла, что была бы граната, бросила бы в этот теле?центр лживый, а теперь и кро-вавый.
  Слышу, кричат откуда-то: 'Не расходитесь, сейчас оружие подвезут'. Никто и не расходился, все ле-жали, прятались, кто как мог. На моих глазах убили санитара. Видно ведь было хорошо, что он в бе-лом халате, застрелили все равно.
  Совсем стемнело, стрельба продолжалась. Телецентр горел. Его еще забросали бутылками, автобусы наши тоже горели. Но улице стали курсировать бэтээр те самые, которые освещали нас прожектора ми. А по нам били снайперы, сама видела, как осветили лучом мужчи?ну и женщину, у сетки они стоя-ли', а потом они упали. Женщину убили, а мужчину ранило, промахнулся снайпер. Один бэтээр виде-ла, как ехал с открытым люком, а в нем голова торчит. Значит, знали, что у нас оружия нет. Камня не было под рукой, чтобы ему башку пробить.
  На ночь мы укрылись в подъезде ближнего дома. Идти к метро было страшно. Все улицы до метро простреливались. В девятом часу утра вышли, нас в подъезде пряталось четверо женщин. Смотрим, все вроде идут на работу, и мы тоже пошли. Решили идти через площадь перед телецентром. Видели много крови на асфальте, видели труп, но к нему не подошли, страшно было. Через некоторое время нас обстреляли из телецентра, одну женщину ранило, ползли, потом бежали. Вызвали скорую.
  Вошли в метро, народу полные вагоны, лица спокойные, сонные, сытые, они ничего не знали, а ведь их тоже могли преспокойненько расстрелять.
  Дома все мужу рассказала, где ночью была... Он не верил, что так все произошло. Кричал на меня. Потом смотрю, шляпка моя - пулей, пробита. Я еще ночью подумала тогда, что это она с меня слетела вдруг. Ветра нет, а шляпку сорвало с головы. Показываю мужу дырку, а он орет, что вещь новую ис-портила. А когда рассмотрел, как пуля шляпку насквозь прошила, тогда замолчал.
  Помню, при Брежневе это было еще, когда у одного диссидента телефон отключили, а другого в Из-раиль не пустили, то крик на весь мир стоял.
  Муж тогда еще 'голоса' изредка слушал, приемник у него хороший, импортный был. А теперь выхо-дит, весь мир одобряет, что льют нашу кровь. А наши правители молчат, радуются, кровь смыли, тру-пы спрятали. Фашизм побежден, говорят. Напомнила я все это мужу, а он уже пьяный, - ничего не понимает.
  14 октября, Дружинниковская улица
  
  
   Женщина с красным шарфом
  
  3 октября мы шли вместе со всеми с октябрьской площади и так попали к Дому Советов, который це-лую неделю был изолирован от всего мира. Там начался митинг, который продолжался до темна. Много людей уехало в Останкино, потом, поздно вечером они вернулись на тех же автобусах. Расска-зывали, что там стреляли в самую гущу людей. Надо было уходить, но уходить не хотелось, ведь це-лую неделю нас не пускали сюда, и вдруг, так все бросить и уйти с этого места, где будет все решать-ся.
  Нас было три женщины, шубки у нас были теплые и мы решили остаться до утра. Будь что будет. Си-дели всю ночь на барьере, у решетки, отделяющей парк им. Павлика Морозова от площади Свобод-ной России. Внутрь Дома Советов нас даже погреться не пускали, двери были намертво закрыты. Под утро пустили, и только на минуточку, в туалет.
  Подходили греться к кострам, кипятили чаи, ели бутерброды, которы?ми нас угощали. Делились всем, что было с любыми незнакомыми людьми. Иногда показывалась огромная, страшная в своей красоте луна. Помнится, 19 августа 1991 тоже было полнолуние.
  Никто не спал, все ждали штурма ночью, кто-то строил баррикады, собирались отряды в какие-то рейды, готовились, а к утру напряжение спало, все затихло, и мы, полусидя, задремали. Совсем рас-свело и тогда, без всякого предупреждения начался обстрел. Стреляли сразу со всех сторон. Людей на ночь осталось очень много, особенно много было видно женщин. Все мужчины были или на баррика-дах, иди внутри Дома, а мы оказались на самом открытом месте.
  Со стороны мэрии на площадь выехало несколько бэтээров, и стали расстреливать нас в упор. Стре-ляли и по палаткам, которые были полны только что заснувших людей. На броне сидели мужчины в гражданском. Кто-то кинулся к ним, думая, что это наши, а они открыли огонь. Все это время мы ле-жали на земле, совершенно беспомощные. Какой-то парень подполз, собрал нас и повел в пристрой-ку, - в Избирком, что бы там укрыться. Кто ползком, кто перебежками, добрались до этого помеще-ния. Избирком был недалеко, метров в пятнадцати, но это были страшные метры.
  Там, в спортзале собралась большая группа, человек пятьсот. В основном - женщины. У мужчин, я заметила, оружия не было. В здании было, конечно, спокойнее. Но и оно стало сильно обстреливать-ся. Тогда нас через подземный переход повели в главное здание. В подземелье, а оно было очень об-ширно, так что мы заблудились, наткнулись на еще одну блуждающую группу людей. Шли вместе. БЫЛИ раненые, видны были окровавленные тряпки, которыми их перевязывали.
  Долго плутали, наконец, пришли, вперед пошел разведчик, сказали, что подниматься наверх не бу-дем, надо устраиваться прямо здесь. Мы выбрали какое-то помещение и сели прямо на пол. Здесь сразу же нас всех арестовали десантники из Тулы, штурмовавшие здание. Поставили лицом к стене, стали обыскивать, забирали документы и все, что понравилось. Потом нас группами стали выводить на первый этаж. Вывели, и мы, сбившись кучей, потому что было страшно, сели прямо на пол.
  Вокруг шел бой. Кто и откуда стрелял, где наши, где не наши - понять было невозможно. ПОТОМ уже я разобралась, что перестрелка была только между штурмующими, они полностью потеряли коорди-нацию. Со стороны обороняющихся выстрелов не было.
  Через некоторое время десантники приказали нам встать, они грязно ругались, состояние их было до предела взвинченным, и, прикрываясь нами, они пошли в атаку, туда, где они считали засел против-ник. Мы закричали, заголосили - не стреляете! Кто-то сзади уперся дулом автомата мне в спину и толкал вперёд. Я онемела от страха. Но с той стороны, куда мы шли, выстрелов не было.
  Мы опять повалились на пол, прямо посередине фойе. За нами, как за бруствером укрылись десант-ники и вели огонь над нашими головами. Куда и зачем они стреляли, было не понятно, им никто не отвечал.
  Мы вступили с солдатиками в переговоры, ну, что же вы делаете, и кто здесь вам враг? Одна пожилая женщина, лет семидесяти, обняла парня, целовала его: "Сынок мой, - говорит, - не бери греха на ду-шу, не стреляй. Ты еще молодой, у тебя вся жизнь впереди, как же ты жить будешь? Ты ведь против своих против русских идешь, нет здесь врагов тебе". Портом взяла его автомат прямо за дуло и опус-тила вниз. Когда я пригляделась к нашим страшным победителям, увидела, что это были молодень-кие русские мальчишки, они были страшно напуганы, растеряны и могли наделать много непоправи-мого. Ведь у них в руках было опасное оружие, и они им владели. Что же они не делали, думала я? Кто допустил такую ситуацию? Дети против матерей с автоматами, Кто направил их сюда? Неужели есть на земле какие-то законы, конституции, присяги, клятвы, приказы, которые допускают это?
  Потом нас стали обстреливать с улицы, кажется, из бэтээров. Непонятно кто и зачем сюда стрелял. От отчаяния и чтобы, наконец, выяснить, где свои, а где чужие, ведь все смешалось в невообразимую ку-чу, мы стали лежа скандировать: "Банду Ельцина под суд!" Сначала тихо, шепотом, а потом громко, во весь голос, так, что звуки стрельбы уже были не слышны. Если это наши, думаем, снаружи, то они прекратят стрелять. Огонь продолжался. Как ни странно, страх прошел. Стало абсолютно безразлич-но, что с тобой дальше случится. Даже веселее как-то стало. Мы стали подбадривать наших мучите-лей, а десантники совсем обезумели. Они бегали взад и вперед, наступая своими сапожищами на шнуровках прямо на нас. Приказывали, чтобы мы замолчали, а мы все равно продолжали скандиро-вать. Тогда нас опять стали загонять в подвал.
  Среди нас был священник, он поставил иконы в подвале, зажег свечи, стал читать молитвы. Слов бы-ло не разобрать, а все равно стало спокойнее, словно в церкви. Среди нас были убитые. Священника просили читать молитвы на исход души. Вообще, священник был у нас как бы главный. Десантники, когда вели с нами переговоры, то обращались к нему. А он уже потом сообщал нам, что надо делать.
  Вскоре снова решили нас выводить наверх. А мы отвечаем офицеру, документы отдадите, тогда уй-дем, а без документов никуда не пойдем. Сейчас мне не верится, что мы, женщины могли так разго-варивать, ставить какие-то условия, но так было. Военные сильно ругались. В конце концов, всю гру-ду наших документов отдали священнику. А он уже стал раздавать нам. Разбирали долго, так как многих людей не могли найти . Может быть уже убили, а может быть потерялись где-то. Военные нас торопили, ругали, создавая нетерпимую атмосферу. Наконец, куда-то повели. Подвели к разбитому окну и говорят: "Прыгайте!" Мы стали по одному выскакивать. И тут со стороны американского по-сольства /именно в ту сторону мы впрыгивали/ опять начался обстрел, все тут же залегли в кустах. А снайпер так и пощелкивал по веткам. Наверное, такой же молодой дурачок с оптическим прицелом, как и наши десантники. Долго сидели на земле, священник был с нами. Потом, в пятом часу, поти-хоньку пошли.
  Мы шли, и все время ругали встречных солдат и милиционеров: 'Как вам не стыдно воевать с жен-щинами, собственными женами, матерями,
  сестрами". Мы громко проклинали их и нисколько не чувствовали себя побежденными. Наших муж-чин омоновцы крепко, с надсадом били, страшно ругаясь, разжигая себя. Так нас фильтровали по оцеплению. Подходы к метро Баррикадная были перегорожены, всюду были войска. За последним кордоном стояли москвичи. Было много молодежи. Запомнился их необычный вид: накрашенные, гу-лящего вида девки, молодчики в кожанках, все пьяные, наглые. Не знаю, может быть, их специально здесь собрали таких, что ж, пришло их время! Время ларьков... Они стали нам кричать: "****и, фаши-сты, комуняки'. А кто-то крикнул: "Проститутки". Тут я не выдержала, сорвала с шеи красный шер-стяной шарф, он у меня длинный, был обмотан вокруг шеи несколько раз, стала размахивать им и кричать:
  "Я дочь командира батальона, бравшего Берлин!" Мои спутницы говорили, что получилось так четко, словно команду какую-то отдаю. Толпу этих молодчиков от меня отделяла цепь солдат. Я стояла одна на возвышении и кричала им: "Там - и показываю рукой на Дом Советов - убивают безоружных лю-дей - женщин, стариков, детей. Это вы фашисты! Мой отец похоронен в Берлине! Что только я не кричала им. Они затихли и слушали меня.
  Тут же оказались телеоператоры, которые навели на меня камеру, яркий свет и снимали все, что я го-ворила. Потом эта шпана стала свистеть и улюлюкать. А я все стояла и размахивала шарфом.
  Меня увели мои молодые подруги, с которыми я провела всю ночь и день.
  - Не надо изображать из себя Жанну Д`Арк, уберите красный шарф, - говорила мне на ухо Маша.
  Когда мы пошли в проход между барьерами оцепления, на нас набросились эти люди, но солдаты от-били нас и мы смогли дойти до метро. Все это время я по инерции размахивала длинным, красным шарфом и меня снимали операторы камерой. Так мы спаслись.
  Четыре дня лежала дома без движения. Сегодня первый день как я вышла из дома, пришла на пани-хиду по своим убитым друзьям. Много погибло, где они похоронены, сколько их, не знает никто, кажется, что перебили всех лучших людей. Только Господь знает их имена.
  13 октября 1993г. (Девять дней.) У часовни храма Христа Спасителя.
  
  
  
  3 Октября 1993 года. Власть безумной клики иуды Ельцина держалась на волоске. На том месте, возле Техноцентра, где стояли мы, требуя эфира, теперь доски погибшим журналистам. Но журналиста Красильникова, которого убили как раз на этом месте, тут нет и этого журналистам не дано рассказать. Красильникова убили "Витязи". Власть отстояли 120 спецназовцев. 120 из бригады "Витязь" полковника Васильева. Они залили кровью всю площадь. А потом безумный Ельцин, и всю Россию. Назвать человека, который рассказал мне это, я и сейчас не могу, хотя следствие закрыто.
   Октябрь 2016
  
  
   Рассказ видеоинженера
  
  На 3 октября выпал день моего дежурства, Я работаю в группе, обеспечения телеэфира. При необходимости, осуществляем перемонтаж программ. Иным словом - режем. Эфир осуществляется только из техноцентра. Это здание мы называем Олимпийским центром(по году строительства). В большом здании тоже есть несколько оборудованных для эфира студий. Но они законсервированы, и давно не эксплуатируются. Охранял нас в тот день кроме милиционеров и солдатиков, стоявших в оцеплении, тот самый отряд 'Витязь'. Держались они особняком, отличали их от остальных военных - красные береты, "Витязей" было немного. Человек - 120. Около сотни находилось в большом корпусе и 20 в малом, Олимпийском. Из главного начальства в тот день на местах оставались - Брагин, и директор телевидения Горохов. Их кабинеты в большом корпусе.
  Часа в четыре стало известно, что к Останкино движутся вооружённые демонстранты. Через час про-грамма 'Вести' куда-то выехала и всех своих людей вывезла. Это настораживало.
  Мы сидели в аппаратной на четвёртом этаже, занимались своей работой. Вокруг здания все улицы были запружены народом. Стало известно, что с Брагиным ведутся переговоры. Мы сами ничего не видели, потому что у аппаратных нет окон. Выходили на лестницу смотреть, что происходит.
  Взрыв гранаты прозвучал неожиданно (до этого всё проходило очень миро). Взрыв произошёл немного слева от главного входа, которым мы все пользовались. Путь в подземный переход, соединяющий два здания, находится как раз напротив парадного, так что мы оказались отрезанными. Сами мы могли не выйти, и к нам на помощь никто не мог придти.
  Вспыхнул пожар, дым потянулся на верхние этажи. Мы себя почувствовали очень неуютно. Поступила команда закрывать программные аппаратные, и спускаться в зону прямого эфира на 2-м этаже. Это особо охраняемая зона, вход туда только по спецпропускам. Собралось нас здесь технарей, человек - 40, столько же из ОТК. Мы сидели в полной растерянности, шли минуты, прошёл час... и мы поняли, что о нас просто забыли.
  Так мы просидели несколько часов. Нас охраняли милиционеры. Мы ничего не знали, что происходит. Ничего не слышали, ничего не видели. Это глухое помещение. Нас держали, словно под арестом. Даже в туалет нельзя было выйти.
  Только после девяти нас небольшими группами стали эвакуировать. Выходили с тыльной стороны здания, к платформе электричек. Так закончился этот страшный рабочий день.
  А потом началось непонятное. За причинённый моральный ущерб стали выплачивать моральную компенсацию, но не нам, а многочисленному начальству. Каждому по миллиону, милиционерам - половину этой суммы, а нам - ничего.
  Вскоре на телевидении состоялось собрание, на котором Кира Прошутинская обвинила нас, что мы не были готовы к трансляции. Оказывается, весь штурм Останкино надо было транслировать.
  Но ведь все на самом деле обстояло как раз наоборот! Мы сидели на своих рабочих местах, а ни одной съемочной группы не было. Теперь каждый ведущий не применит сообщить на камеру, что его штурмовали красно-коричневые. Но ни одного человека из этой братии в то время в Останкино не было. Все наши смелые, популярные ведущие тележурналисты, 'ум, честь и совесть демократии', комментаторы, отсиживались по домам. Они знали, кого будут бить в первую очередь. И за что бить. А нас оставили, по всей видимости, для того, чтобы жертв было побольше, как козлов отпущения. Когда отключили Первый канал, необходимость в нас отпала, мы могли уходить, однако нас не вы-пускали из горящего здания ещё несколько часов.
  Никто из наших останкинских журналистов не погиб. Не был ранен. Хотя другим журналистам, особенно, иностранным, досталось от наших защитников - 'витязей' сильно. Останкинские плюралисты отсиживались в укромных местах. Так что потом они ничего не могли толком показать телезрителям. А вот из технического персонала погибло двое наших товарищей. Игоря Белозёрова застрелили на улице, перед телецентром. Почему он оказался там, никто не знает, смена была не его. Наверное, шёл нас спасать, потому что сам бывший афганец.
  Внутри техцентра погиб видео-инженер Красильников. Обстоятельства его смерти очень странные. Он выглянул из монтажной аппаратной, где работал, и получил пулю. Эта монтажная находится на втором этаже в конце длинного коридора, и в ответвлении от него, как бы в закутке. Никакая пуля с улицы туда залететь бы не смогла. Его могли убить только те, кто находился внутри здания. Боевики внутрь не заходили. Возможно, что они даже не стреляли в нашу сторону. Никто этого не проверял. Потом оказалось, что даже уголовного дела по факту убийства заведено не было. Следствие обстоятельствами смерти даже не интересовалось. Их интересовало совершенно иное.
  На допросах следователи задавали примерно такие вопросы: "Кого из нападавших вы знали в лицо?'
   - Не ждали ли вы кого-либо в этот вечер? - Что домысливалось однозначно - из тех, кто хотел выйти в эфир.
  Установили всех, кто находился в тот вечер в здании, и спрашивали прямо в лоб, к хитростям не прибегали.
  Выясняли по минутам, кто и где находился. Требовали подтверждения двух свидетелей. Если кто-то хоть на короткое время оставался в одиночестве и не имел свидетелей, того допрашивали с особой тщательностью. Мы должны были оправдываться!
  Ничего по поводу взрыва, его последствий, действий военных, действий демонстрантов - не выяснялось. Свидетели убийства двух наших коллег не опрашивались. По сути, мы все проходили по делу не как потерпевшие, а как подозреваемые. Это было возмутительно.
  Следствие продолжалось два месяца. За это время сменились две группы следователей. Никакой экспертизы следов пуль, например, баллистики, и прочего, насколько мне известно, проведено не было. Невероятно, но все это их не интересовало. Их интересовали только наши связи, убеждения, алиби. Поневоле задумаешься, а что же происходило на самом деле? Был ли штурм? Кто выстрелил из гранатомета? Или кто-то просто хотел создать видимость штурма? На эти вопросы наталкивал странный ход следствия и собственные впечатления. Трудно назвать штурмом расстрел толпы и последующий массовый террор.
  Всё Останкино, вместо разбора происшедшего свои главные силы бросило на составление списков пострадавших, и выбивание моральной компенсации. Так это называлось. В списки попали люди, которые однозначно не могли быть в заварухе. Например, работники столовых. Списки разрастались до непомерных размеров. Набралось столько морально некомпенсированных, что они не смогли бы поместиться в аппаратных одновременно. Здесь оказались все завы отделов, их замы и так далее. Все многочисленное начальство, которое отдыхало вечером 3-го дома. (Это было воскресенье.)
  Коммерческие структуры, которыми напичкан теперь телецентр, воспользовались случаем и предъявили солидные счета на возмещение убытков. Фирма, у которой сгорела маленькая комнатка, выставила такой счет, словно ее комната с верхом была набита дорогой видеоаппаратурой. Любые требования удовлетворялись, счета оплачивались. Здесь вопросов не задавали. Деньги на компенсацию были отпущены немалые, как все знают, жертвовали зарубежные Фонды. Такая политика могла объясняться только одним: чем больше убытки, тем, значит, ожесточеннее был штурм.
  Российское ТВ, которое заблаговременно смылось, получило по 2-3 оклада. Все получили соразмерно своим аппетитам, Так было оплачено молчание Останкино о событиях 3-го октября. Политковский хотел было в чем-то разобраться, но его быстренько убрали из эфира. Так предавалась память о двух наших товарищах, погибших от пуль "Витязя". Да, мы все знаем, что это так...
  Мы, технические работники, которые в тот день находились на рабочих местах, которых потом допрашивали, несколько месяцев, как преступников, никакой компенсации не получили. Ни моральной, ни денежной. Тогда мы собрались и стали ходить по начальству, Отовсюду нас гнали, как чумных. Написали мы письмо в прокуратуру. Собрала подписи. Прокуратура ничего не решила.
  В конце-концов нам выдали по 65 тысяч из директорского фонда. (То есть по 65 рублей.) Вот и всё. То есть, мы получили не компенсацию, а просто премию. Вроде как за хорошую работу. А из денег, предназначенных потерпевшим, мы не получили ничего. Значит, мы так и остались подозреваемыми, к потерпевшим нас не причислили!
  
  
   Баркашевцы
  
  
  I. Рассказ учителя труда
  Далеко не все наши участвовали в событиях. Не все же входят в военизированные отряды, Есть пресс-группа, аналитическая группа. Есть региональные отделения по всей России. Сеть очень раз-ветвленная, я сам далеко не во все посвящен. Огромное число сочувствующих, спектр их политиче-ских ориентации очень широк. Объединяет одно: боль за поруганную Россию, патриотизм. Участво-вали в событиях только те, кто имеет специальную военную подготовку, группа охраны.
  Я появился у Белого Дома только 3 октября, был занят на работе, а живу в дальнем Подмосковье, ез-дить сложно. У меня есть два хороших знакомых американца: Джессика и Самуэль. Я учитель труда в школе, а они у нас практику проходят. Давно хотели познакомиться с настоящей, боевой оппозицией: Баркашевым и его ребятами. А то все пишут, что это фашисты, фашисты, лапшу на уши вешают.
  - Не верьте нашим средствам массовой информации, - говорю, Самуэлю, - все врут. Американцы, конечно, не верили мне, хотели сами убедиться.
  Настроены они были антиельцински. То, что у вас происходит похоже на Колумбию, говорят. А Ель-цин глава вашей мафии, как Норьега в Колумбии. Такое мнение у них было. Они знали как нажива-ются их знакомые американские бизнесмены на контактах с Россией, поэтому так думали про Ельци-на. Больше всего в жизни они не любили мафиози, это нас и сблизило.
  К гостинице "Мир" мы подошли когда вся заваруха началась. С верхних этажей стреляли по толпе. Мне показалось, что стреляли и по своим, по ОМОНОвцам. Недалеко от нас были ранены граждан-ские. Я видел трех тяжелых. У одного свитер был задран и натянут на голову. Обычно лицо закрыва-ют у мертвых. У другого штаны были спущены - его ранило в бок.
  У мэрии стояли внутренние войска со щитами. Они перекрыли щитами пандусы, нижние проезды так же были перекрыты тройным рядом щитов, поставленных друг на друга, выглядело это очень эф-фектно, сплошной панцирь.
  Начался штурм Мэрии. Со стороны Белого Дома шли колонны мужчин. Один отряд был вооружен автоматами, им руководил Макашов. Издалека увидел я и знакомых ребят, из своей группы, но подойти к ним не мог.
  Штурм продолжался ровно две минуты. С верхних этажей мэрии стали стрелять. Были раненые, по-пало здесь и военнослужащим. Стреляли по своим. Не знаю зачем, наверное, чтобы больше крови было. На пандус въехал ЗИЛ и внес внутрь дверной проем, следом шли толпы народа, вот и весь штурм.
  Мы тоже со всеми вошли в вестибюль мэрии. Из пробитого бензобака машины вытекал бензин. Муж-чина кричал, отгонял людей, одна спичка, и все это могло взорваться.
  Только мы прошли к лифтам, как моих спутников задержал какой-то мужичек с усиками' Вот бейта-ровцы, говорит, возьмите их. Тут я на него кинулся, отвали, говори, они со мной.
  - Я из Трудовой Москвы, а это евреи, которые стреляли в безоружных, - отвечает он мне.
  Джессика католичка, она пуэрториканка, черненькая, еще как-то смахивает на еврейку, а Самуэль светлый - ирландец, протестант, на еврея никак не походит.
  Я обругал трудовика. Собралась толпа. Поставили нас к стенке, стали обыскивать. Ничего не нашли... Тут их кто-то отвлек, толпа откатила. Тот с усиками тоже в сторону, я хватаю его за руку, нет, говорю, подожди, давай разберемся какие мы бейтаровцы. Пойдем к баркашевцам, к ребятам из Русского национального единства, они вправят вам комунякам, патологическим антисемитам мозги. Это вы провокаторы. Где Ампилов, там и кровь. Не было его 9 мая, спасибо КГБэшникам, додумались изолировать, и крови не было, все тихо прошло. Ну, тут он струхнул и стал от меня уходить. Я бросил его, еще попадется мне, тогда поговорим. Вышли мы с американцами на улицу. Видно было, что они изрядно перепугались, хватит, говорят, поедем домой. Пошел их провожать до метро.
  По дороге видели такой эпизод. С пандуса гостиницы "Мир" скатился бэтээр, который охранял радиостанцию. На нем сидят верхом ребята, закрывают смотровые щели. Бэтээр стал крутится между горбатым мостом и гостиницей. На крутом вираже ребята не удержались и посыпались на землю. Кто-то кинул бутылку с бензином. Бэтээр загорелся, и медленно отъехал к пожарным машинам, кото-рые стояли напротив американского посольства. Огонь потушили. Открылся люк, из него повалил дым, потом стал выпрыгивать экипаж. Они чуть не задохлись. Еще немного и бэтээр был бы наш.
  Видел, как разоружали заместителя мэра Брагинского. Он вышел на улицу в костюме-тройке. Руки подняты, но держать он их не может, так они у него трясутся, ходуном ходят. Стоит, к нему никто не приближается. Под расстегнутым пиджаком у него виден пистолет на подмышечной подвеске. Какой-то мужик показывает и кричит: "У него пистолет!" Тогда Брагинский вынул обойму и отдал мужику, тогда его скрутили, руки за спину, и повели к Белому Дому.
  Проводил американцев и вернулся, нашел своих ребят из РНЁ. Они меня попросили собрать и привести наших из Подмосковной организа?ции на подмогу. У них не было телефонов, я взял адреса и поехал. Пока собирал их, электрички уже не ходили. Утром привел с собой группу из семи человек. К Белому Дому было не подойти, вокруг уже шла пальба. Прорываться не имело смысла, обстановка была не ясной' Стали ждать в переулке возле посольства, что дальше будет.
  Зеваки бегают по улице, что-то орут. У всех на виду лежит труп. Его никто не убирает. Кто-то выносил из-под огня раненых. Стрельба стояла оглушительная, но кто и куда стрелял было не понятно.
  - Я за Ельцина, - кричит парень, а его тащат омоновцы в вагонзак. Вот штурмующий бэтээр обстрелял сплоченную группу гайдаровцев, аплодирующих обстрелу. Другой дал очередь по нему. Гайдаровцы подходят к нам осторожно, говорят, снайперы Руцкого нас обстреляли'.
  Более абсурдной операции я в жизни не встречал. Мы видели - стрелял армейский бэтээр, а не снайперы. В армии все абсурдно, сам прошел через это, но абсурдного убийства не доводилось видеть. Воевали все против всех. Все перепуталось.
  На броне рядом с нами курили расхристанные десантники. Включается переговорник, офицер всех гонит внутрь, в бэтээр. Тогда начинает работать снайпер по тем, кто вокруг стоит, кто давал десантникам прикурить. Все разбегаются, один ранен. Десантники из КПВТ (крупнокалиберный пулемет Владимирова, танковый) дают несколько очередей по крышам, вроде по снайперам, вылезают, опять закуривают.
  Каждый удачный выстрел танков на мосту сопровождался криками "ура". Подхватывали и мы, для маскировки. Десантники опять залезают в бэтээры, мы научены - быстренько отходим к стенке. Снайперы ведут огонь по приветствующим расстрел Белого Дома. Опять вялая очередь вверх из пу-лемета и на броню выползают десантники.
  Стояли, смотрела на все это целый день, переходила из переулка в переулок. Потом, часов в пять, видим дорогу переходят наши, баркашевцы. В камуфляже, нашивки сорваны. Их никто не задерживает. Гайдаровцы пытаются что-то вякать оскорбительное. Но группа суровая, молчаливая, кто такие, не поймешь. Замолкают.
  Мы тихо присоединяемое, к ним и все вместе уходим. Никто не задержан. Последняя группа баркашевцев, как мне рассказали, из охраны Хасбулатова и Руцкого, вышла в 20.00, никого из них не за?держали.
  Один день мы дома не появлялись, ждали, что будет. А потом видим, что нас не преследуют, разошлись по домам и занялись своими делами. Из РНЕ погибло четверо моих знакомых. Один из них был сот рудником нашей газеты. Двое из региональных групп пропали без вести. Всего погибло человек семнадцать. Прошел слух, что Баркашев уехал в Германию, участвует в съезде немецких на-ционал-социалистов. Нет, это не верно, он в Москве. Распространил выступление, записанное на ви-деокассету с оценкой событий, и скрывается. "Московский комсомолец" назначил миллион, или два за его адрес. Подонки, что еще скажешь про них. Не завидуй тому, кто будет задерживать Баркашева. Два его черных пояса кое-что еще значат в нашей жизни. Скорее всего, ему надо бояться пули из-за угла.
  Дня через четыре после событий встречаю Джессику и Самуэля. Потрясены случившимся. Боятся выходить на улицу, потому что Джессика - черненькая, похожа на грузинку. Просто ошеломлены ло-жью средств массовой информации. Впервые получили возможность сравнить действительные собы-тия, очевидцами которых они были и тем, как они освещаются по телевидению. Не сообщили о ране-ных и убитых гражданских около мэрии, вообще, не сказали, что там применяли огнестрельное ору-жие против мирного населения. Ложь для них это самое невероятное во всем, что было в Москве. Ельцин - главный мафиози, теперь они в этом уверены.
  Передайте Клинтону, говори я, чтобы посадил Ельцина в одну тюрьму и в одну камеру с Норьегой. Так и будет, отвечают. Срок их практики подошел к концу. Теперь они где-то в Лос-Анджелесе.
  19 октября, часовня храма Христа Спасителя.
  
  2. Я служил в охране Руцкого
  Прошел Афган в десантных частях, старший сержант. После дембеля стал интересоваться историей, тем, что происходит в стране. Работаю на заводе. Когда понял, что происходит, примкнул к Баркашеву. В списке "МК" я третий. /Газета "Московский комсомолец" не раз публиковала списки, фотографии, материалы о членах "Русского национального единства". Л.А./ К 21 сентября мы были, в прин-ципе, готовы. Мы этого, собственно, ждали. Сразу выступили организованным отрядом, наша группа была единственной реальной силой, на которую мог рассчитывать парламент. И нами не пренебрегли. Пятеро из нашей организации были привлечены в охрану Руцкого и Хасбулатова, среди них оказался и я. Кроме охраны, мы осуществляли связь со своими, информация у нас была из первых рук. У организации тем самым был доступ к первым лицам. У нас должны были быть гарантии, что нас не предадут. Действовать собирались наверняка. Противника мы изучили и знали очень хорошо. Знали его приемы, пели, понимали, на что он способен. Революция, геноцид, красный террор евреев-большевиков, жертвоприношения христианских детей в Сербии, должны были нас этому научить.
  Во время полное блокады Дома мы испробовали все прелести жидовской демократии, одному старику стало плохо с сердцем, инфаркт, кажется определил, а скорую к нему не пропустили через оцепление. С 26 сентября неожиданно наступили, ранние холода. Шел снег, дождь, ребята были одеты очень легко, все заболели, простудились. У многих поднялся сильный жар, и градусника не надо было, что-бы убедиться в этом. Лежали вповалку на полу.
  Хотела проскочить к нам машина Международного Красного Креста, машину не пропустили. Так же было в осажденном Фашистами Ленинграде. В первые дни блокады, пока еще не было талонов в столовую, питались очень скудно - два-три бутерброда в день. Горячая вода, и чай - проблема. Воду на кострах грели.
  Когда начались переговоры, то в субботу кое-какие медикаменты к нам переправили. Потом оказалось, что употреблять их нельзя, потому что срок их годности вышел пять лет назад, и теперь это чистый яд. У одного парня, кстати, было отравление, может быть как раз от этих лекарств. Короче, травили нас здесь как крыс. Но мы ничему не удивлялись. Читайте книги, в них все объяснено: Сергея Нилуса "Протоколы сионских мудрецов", Дугласа Рида "1000 лет Сиону", Дикого "История евреев в России и СССР", Розанова, Достоевского, в конце концов; у Федора Михайловича был очень ясный взгляд на эту тему, есть у него одна статья, вполне исчерпывающая. Шафаревича "Русофобия" - очень интересный труд. Десятки книг написаны. Демократы их не издадут, нам нужны собственные типографии, а пока читаем как подпольщики. Когда глаза раскроются на то, что в мире происходит, тогда не покажется таким невероятным то, что с нами твори?ли в эти дни. Это был геноцид: изоляция и изо-щренное, методическое уничтожение. Причем убивали с церемониями, постепенно, соблюдая некий ритуал. Сначала голод, жажда, яды, потом огонь. Еврейский геенский огонь пожрал наш Дом, который стал к концу нашей осады Святой Русской Церковью. Депутаты нам были и не так важны, не ради них мы сражались, шли на смерть. Советы тут не при чем.
  Потом, когда в морге мы видели обезображенные трупы с отрезанными носами, отрезанными половыми органами, выколотыми глазами, мы не удивлялись, мы ожидали это увидеть. Мы специально пришли, чтобы это увидеть, убедиться еще раз в этом. А нам не верят. Другие эти трупы тоже видели, но внимания не обращали на очевидные вещи. Не соображали, что так ровно отрезать уши Марченко мог только ритуальный нож, а не пуля, не осколок. Для всех это были просто обезображенные, страшные трупы. А для нас каждая рана была полна смысла. Стоило приглядеться, и становилось по-нятно, что во всем видны следы ритуальных действий. Многие из тех, кто был убит, заклан 4 октября, накануне, в святое воскресенье, причащались Тела и Крови Христовой. В этот день в Доме Советов совершалась литургия. Так что это был уже не какой-то парламент, а Церковь. Для кого-то и это не имеет значения, ну, что ж, вот поэтому и сделали из русских баранов для убоя. Отшибли историче-скую память, потом развратили, и сейчас развращают, лишили Бога... Теперь они могут делать с нами все, что угодно, они лишили народ его силы, его национального смысла. Вот для того, чтобы вернуть силу в русский народ, существует РНЕ, мы есть, и мы знаем, обо всем, и нас не сломить, потому, что мы питаемся национальными духовными силами, а это им, к счастью, и не подвластно.
  У охраны оружия было предостаточно. Калашниковы последней модели - калибр 0,71 мм. Бронежилет пробивает, бортик бэтээра прошива?ет насквозь. Стоящая вещь. Пистолеты Макарова за поясом, гранаты, РПК /ручной пулемет Калашникова. Л.А./ - отбиться было чем. Боезапас тоже имелся. Стояли мы на шестом этаже. А вот у наших ребят, которые оставались внизу, в избиркоме, оружия не было.
  Хасбулатова спрашивают журналисты, вы что это, с фашистами теперь в блоке? На нас намекают, у нас на рукавах нашивки в виде крестов - розы Пресвятой Богородицы. А он остроумно так отвечает, а если вы тонете, и вас спасают, будете вы под водой спрашивать, кто там меня за волосы тянет? Коммунист, демократ или фашист? Да, нас защищают люди с крестами. /Священников, кстати, в Доме Советов было очень много./ У одних кресты на груди, у других на рукаве, у третьих на теле. А вот Ельцина окружили люди с магендоидами. Спросите, почему он их не гонит от себя? А по мне кресты лучше.
  Были с нами в охране офицеры из Приднестровья, которых прислал сам Лебедь. Так что он не так прост, как его нам представили. Сам приехать отказался, а своих наблюдателей прислал. Я лично с ними говорил. Это по телевизору для демократов он овечкой прикидывается, а мы знаем, что он наш, свой мужик. Правильно сделал, что не выступил, у нас еще все впереди.
  Был отряд из батальона "Днестр', был Парфенов со своими ребятами короче, много было надежных, проверенных людей, людей дела.
  Скоро мы получили информацию, что среди нас есть провокаторы, которые создадут ситуацию "первого выстрела" и "вынужденных" ответных мер. Предотвратить подобную акцию было невозможно, поэтому готовились умереть сражаясь, умереть оболганными, с клеймом бандита. 3 октября так и вышло, провокация удалась. Нас выманили на штурм мэрии, затем поперлись в Останкино, просить эфир.
  В тот день все ходили словно пьяные, всеми овладела эйфория победы, вскружилась голова. "На Останкино!" - орали, и получили в ответ полные рты свинца. 4 октября утром, когда начался штурм, на огонь не отвечали, такой был приказ Руцкого. Да и не наше это было дело. А потом, когда десантники взяли первый этаж, начинать бой было бессмысленно, строить оборону было не от чего. Обстрел шел такой сильный, что к окнам нельзя было подойти. Мы могли только некоторое время держать лестни-цы, и все. Наружу из Дома никто не стреляли, это точно, так что все жертвы на улицах вокруг Дома, на совести военных.
  Пришла "Альфа", сначала выходить отказывалось, на что-то надеялись. Была сильная "деза", что многие войсковые округа, отдельные части, перешли на нашу сторону и двигают к нам. Значит надо держаться, ждать. Потом ситуация обрисовалась так: спецназ, десантники, омоновцы, все поддатые, настроены были пленных не брать, а устроить для себя небольшое сафари. Они были готовы идти снизу вверх, уничтожая на пути всех подряд. Среди них были самые безжалостные, в гражданском, вооруженные до зубов, обученные в Израиле. Сдерживала всех им только "Альфа", это были рыцари. Офи-церы "Альфы" сложили оружие у парадного подъезда, сняли бронежилеты, шлемы, взяли белый флаг, прошли к нам и все на пальцах объяснили. Сказали, что около тысячи женщин на первом этаже уже захвачены как заложники, что женщины будут использоваться как щит для штурмующих. Так что обороняться было бессмысленно. Гарантировали нам всем организовать коридор безопасного выхо-да.
  Информация подтверждалась из разных источников. По радиоперехват ту не раз мелькало "пленных не брать", "будем мстить". Передали, что на первом этаже из женщин уже образован живой щит. С нашей стороны стрельба вообще, прекратилась.
  Тогда под прикрытием "Альфы" стали выходить сдаваться. Когда все гражданские вышли, мы, ядро охраны, собрались вместе, стали решать что нам делать дальше, рыло много вариантов: уходить на-верх, держать оборону, прорываться вниз, в подвалы, прорываться с боем на улицу, ждать утра. Решили сложить оружие, спороть нашивки и выходить через парадный подъезд. Все мы уже успели настреляться за свою жизнь по горло. Мой автомат так и остался в смазке.
  Мы шли в темноте, тихо, перешагивая через трупы. В 20.00 мы выш?ли из парадного подъезда, по сторонам не смотрели, свернули налево, нас никто не задержал. Спокойно дошли до метро "Арбатское".
  Многие не верят, что так было, даже из тех, кто выходил тем же путем и попал в ловушку. Не знаю, в чем был секрет нашего успеха, наверное, повезло, попали в пересменок. Одни части цепь сняли, другие еще не пришли. Кроме того, шли мы очень спокойно, уверенно, организованной группой. Шли, словно по какому-нибудь заданию. Мо?жет быть принимали нас за своих или за бейтаровцев. Все мы были в камуфляже, были среди нас люди и в общевойсковой форме.
  Большинству же повезло меньше. "Альфа" выход обеспечила /по сути, они спасли тысячи жизней/ но вот после выхода, многих забили до смерти, покалечили. Омоновцы, русские ребята, они били, зверея от крови, пьянея от безнаказанности, я знаю это состояние. Но были другие, которые отсеивали нужных им людей и мучили, женщин наси?ловали, потом убивали.
  Когда мы пришли в морг за трупом редактора нашей газеты Дмитрием Марченко, то не сразу узнали его. Уши были отрезаны, глаза выколоты. На теле многочисленные порезы. Потом стали осматривать другие трупы, и нашли несколько с такими же следами,- следами ритуальных действий. Марченко хоронили в закрытом гробу, потребовали от родителей кремации. Теперь не докажешь ничего, все следы уничтожены. Только мы свидетели.
  Все, что происходило 4 октября, было ритуальным убийством. Дом Со?ветов дымился как гигантский жертвенник, на него возливалась наша кровь.
  Меня не раз показывали в форме РНЕ по телевизору. Фотография со мной на фоне ОМОНа, пошла в газеты. На работе узнали, что я там был все время осады. Но у меня справка, бюллетень. Гриппом приболел. Действительно, приболел, холодно было, сыро, а где лечился, не важно. Лечился тем, что погорячее - 125-миллиметровыми фугасами. Всего за несколько часов обстрела хворь вышла из меня.
  Средство радикальное, всем рекомендую. Если не помрешь, то выздоровеешь, обязательно.
  На работе по разному относятся и ко мне и к событиям. Есть и сочувствующие, есть те, кто хочет что-то узнать. Я рассказываю. Преследований пока нет.
  21 октября, у костра на Дружинниковской улице.
  
  
  3. Олег.
  Отслужил срочную, остался на контракте, прапорщик внутренних войск. Был в Абхазии, Приднестровье. В прошлом году демобилизовался. Сначала ходил к Васильеву, но он трепач, от него практически все уже откололись, потом пришел к Баркашеву. Это человек слова и дела. Ему я верю.
  Видел я не много. В Останкино не был. Ночевал в Избиркоме. Часов с семи утра начался обстрел. Я даже не выглядывал, сразу понял, что дело серьезное. На слух определил, что бьют из КПВТ и ПКТ. /крупнокалиберный пулемет Владимирова танковый и пулемет Калашникова танковый/. Скорострельность и калибр у них разный. Один бьет как отбойный молоток, а другой помедленнее, с отдачей, но убойная сила у него больше. Огонь велся длинными очередями, не прицельно, значит, стреляли с близкого расстояния, по толпе. Так и было, потом уже ребята с баррикад рассказали.
  Применялось и неизвестное мне оружие. В окно спортзала, где я был, залетел огненный шар и метался от стены к стене, от пола к потолку. Никогда такого не видел, напугались сильно, Никто, кто был рядом, не видел раньше такого. Может быть зажигательный снаряд?*
  Кровь пустили безжалостно. Кадровые военные так бы действовать с гражданским населением не стали, тем более, видно было, что ребята на баррикадах не вооружены, на огонь не отвечают. В машинах, на броне сидели вооруженные люди в штатском, вот они и задавали тон. Наверное, это и был бейтар, о котором столько разговоров.
  Ушли подземным ходом в Дом Советов. Сидели на третьем цокольном этаже. Оружия у меня не было, не досталось. Около восьми видел, на как наши покосили с балкона наступающих десантников. Работали из двух РПК /ручной пулемет Калашникова/. Это подразделение, кажется, рота, вообще, какое-то дурное было. Пёрли без подготовки, без прикрытия, без разведки. Причем, попали они и под огонь своих бэтээров. Видел как одного омоновца с близкого расстояния долбанули из гранатомета, - "мухи". Он бежал по площади, был в бронежилете, каске, и стрелял из автомата. Граната попала в грудь. Руки, ноги, полетели в разные стороны.
  Обстрел шел очень сильный, били не только со стороны мое? та, но и с нашей стороны, фасад которой выходит к метро Баррикадная. С этой стороны телевидения не было. А основное творилось еда здесь. Стены у Дома Советов сделаны из высокопробного бетона, пробить их трудно. Видно теперь, что снаряды не сделали ни одной дырки, когда попадали в стену. Поэтому старались бить в окна. Да же 30 мм снаряд пушки, стоящей на БМП, попадая в помещение, разрывает там все в клочья, потому что детонация от стен очень сильная. А 125 мм фугас танковых пушек, обрушивает целые этажи.
  Вместе с нашей группой стал уходить подвалами. В темноте потеря?лся, отстал от своих. Плутал в катакомбах несколько часов. Опять вышел наверх, стал подниматься по этажам. Говорят, что первый этаж в это время был уже занят десантом, я никого не встретил.
  Открывал двери, заходил во все комнаты подряд. Хотел найти оружие. Видел трупы. Заскакиваю сгоряча в одну комнату, а она вся забрызгана кровью. Стены, потолок, на полу кровавое месиво. Видно угодил снаряд. Меня затошнило, побежал по коридору, в темноте споткнулся обо что-то, присмотрелся - труп. Стало рвать, вырвало. Побежал по лестнице вниз,- опять в подвал. Здесь плутал до шести ве?чера, пока меня не задержали десантники. Хорошо, что оружия не нашел, а то бы я с вами уже не разговаривал. Предъявил им удостоверение фотокорреспондента газеты, с которой сотрудничал. По-вели под конвоем. На выходе из подъезда поскользнулся на кровавых человеческих ошметках. "Смотри, куда идешь!", - усмехнулся омоновец.
  Привели меня в 11-е отделение милиции. Капитан что-то спрашивал,
  Отнял удостоверение, я его так до сих пор и не забрал. Потом он кулаком в перчатке, костяшками пальцев ударил меня в верхнюю челюсть. Я немного увернулся, и кулак попал не в торец, а в щеку. Выбил мне дальний зуб. Бил грамотно, удар резкий, опухоли на следующее утро на щеке почти не было. Пришел домой в десять вечера.
  Васильев не серьезный человек, он только красуется, да болтает, в событиях он, как и следовало ожи-дать, не участвовал. С РНЕ теперь покончено. Организацию прикрыли. Потом, свастика, это слишком этого не понимают. У нас теперь свой союз, без свастики, называется - 'Россы". Кто за Россию, тот с нами.
  *Примечание: знающие люди говорят, что это была "имитационная граната". Она воет, шипит, горит, мечется. Существует множество модификаций на все случаи жизни. Применяется она и для выкури-вания людей из зданий. Пошипит, потом взрывается. Но взрыв у неё слабый. Это преимущественно, психическое оружие.
  
  4. Ариец
  В РНЕ два года, девятнадцать лет. Националистические убеждения сложились еще в детстве. Расска-жу только один эпизод, как меня ранило.
  Нас было пятнадцать стволов, погрузились, помчались в Останкино. Впереди Макашов с охраной, сзади автобусы с безоружными ребятами. Вооруженный отряд поехал только для того, чтобы демон-страцию не расстреляли, как это было у мэрии. Пусть видят, что можем дать отпор. Не будут вести себя нагло. Кроме того, мы должны были обеспечить порядок, ОМОН, милиция, все свалили. А уго-ловников, пьяных всегда достаточно. Штурм не планировался. Для штурма могли взять оружие по-серьезнее, оно было. автоматы наши в данном - случае, чисто психологическое орудие. Все должно было решиться мирно.
  Сначала подошли к главному зданию. Переговоры вел Макашов. Он один вошел внутрь. О чем гово-рил с Брагиным, знает только сам. В толпе что-то орали, взламывали двери, били стекла. Мы пыта-лись их отогнать от здания, усмирить, особо ретивых долбали прикладами, не церемонились. С тру-дом, но нас слушались.
  Перешли через дорогу к техноцентру. И здесь ампиловцы стали бить стекла. Мы разгоняли толпу прикладами, просили уйти на безопасное расстояние. Очень мешал Ампилов. Кричал в мегафон что-то дикое: "крысы, выходите!" Если всплывет, что он провокатор и служит в КГБ, не удивлюсь.
  Нормальные переговоры, деловые, вел Макашов. Он снял свое кожаное пальто и говорил, что клянет-ся своими тремя генеральскими звездами обеспечить порядок, сохранить жизнь и достоинство всем, кто находится в телецентре. Просил 20-минутного эфира для Руцкого'.
  Кстати, сам Руцкого, придурок, призвал нас на штурм Останкина. Это слово его и погубило. Он ошибся, для штурма нужна военная техника, соответствующее оружие. Все это у нас было. Мы захва-тили несколько бэтээров, в гостинице "Мир" захватили два огнемета, были ракеты, пулеметы, грана-тометы, но ничего из этого арсенала в Останкино не поехало. Штурм планировался только в смысле требования эфира.
  За это слово мы все и поплатились. Журналисты во время осады круглые сутки что-то все снимали в Белом Доме, по телевидению ничего показано не было. Ничего, кроме вот этого самого, единственно-го слова. А ведь, сколько за две недели наговорено было. Но ловили компромат, и спро?воцировали на это. Журналистов не интересует ход событий, они наперед знают то, что им надо представить, они умеют фальсифицировать, а потом нас же убеждают, что именно так, как они представили, и было на самом деле. Штурма не было и штурм не планировался, вот что было.
  Долго ждали, что ответят Макашову. Не дождались, стали разбивать дверь грузовиком, чтобы войти, продолжить переговоры, может быть не с начальством, а конкретно с телевизионщиками.
  В это время к Макашову подошел журналист из "Вашингтон пост", говорит, "будет ли штурм?" "Штурма не будет" - ответил Макашов.
  В Америке это тоже, наверняка не опубликовали. Зачем это им противоречить официальной версии.
  Мы были спокойны и уверены, что нам ничего не грозит. Было очень шумно. "ЗИЛ" постоянно клак-сонил, потому что под колесами крутились корреспонденты. В этот момент мы почувствовали, что по нам стреляет снайпер. Одного из нас ранило. Потом раздался взрыв гранаты. Говорили, что офицер с гранатометом тоже был ранен, а потом выстрелил. Может быть, по неосторожности.
  Началась стрельба, мы залегли. Вокруг было полно трупов, раненых, кровь. Самый беспощадный огонь велся с бэтээров. Они не оставили нам никакой надежды. Я был ранен двумя осколками в грудь. Ранения были легкими, но кровь текла сильно. Потом меня ударило в большой палец левой ру-ки, оторвало его, а ошметки пальца отлетели в лицо, перебили нос. Кровь залила глаза. Ребята пота-щили меня, погрузили в машину. В больнице завели дело, до сих пор таскают.
  Скоро еду в Дюссельдорф, к тетке. Там будут делать новый палец из имплантанта. Расходы она берет на себя. Ни отец, ни мать не чувствуют себя немцами, все немецкие гены взыграли во мне. С детства тянуло к свастике, к Нибелунгам. Я настоящий ариец.
  НЕЛЕГАЛ
  Я из Союза офицеров, 23-го сентября мне дали взвод. Жили мы под избиркомом, оружия у нас не бы-ло, еды не было, теплых вещей не было. Потом оказалось, что оружия в арсеналах завались, да его выдать за?были, провизии в складах на год, а до сыта мы так и не поели. 4-го утром я, как взводный, получил один Макаров с одной обоймой, и все. Хотел уйти, да жалко ребят бросать было, и дисцип-лина, тоже имеет значение. Мне доверили взвод, значит я отвечаю за него. Так мы с голыми руками и пустыми животами и воевали.
  Надо было либо людей выводить из-под огня, либо оружие раздавать, чтобы драться. А так мы оказа-лись просто пушечным мясом. Словно нас специально собрали, организовали, связали присягой, Конституцией, чтобы всех вместе под бэтры подставить.
  Но до этого огня надо было еще дожить. А сначала был лед. Днем и шел дождь со снегом, ночью - мороз. Все мои ребята заболели. Я вообще не вставал, температурил. Когда начал крутиться вокруг 'желтый Геббельс' с 'Путаной', не выдержал, выскочил из подвала, кинулся к нему: 'Подорву гада!' Ну, меня ребята скрутили и назад поволокли. Ельцин только этого и добивался, чтобы мы первыми огонь открыли.
  Лекарств, медицинское помощи сначала совсем не было. Потом, по просьбе Патриарха, как говорили, передали через оцепление лекарства. Сказалось, что срок годности у них вышел, отравить нас хотели, что ли?
  В первый день полной блокады съел два бутерброда, больше ничего не нашлось. Потом появились талоны на питание, ходили в столовую. Потом достал шинель, утеплился. Джинсы, кроссовки, ши-нель с общевойсковыми лычками, но без погон, камуфляжная кепка - так я выглядел, когда меня взя-ли десантники. Макаров нашли и стали бить. Из били сильно, три месяца прошло, а ребра болят. На-верное, переломаны.
  Избили, потащили в вестибюль первого этажа, положили на пол, лицом вниз. Очнулся, лежу в собст-венной крови. Потом, слышу, голоса знакомые. Приподнимаю голову, невдалеке стоят начальник на-шего штаба, начальник контрразведки ... все мое начальство, короче, стоит. Поднимаюсь, подхожу к ним. Десантура тоже с ними стоит. Говорят мне так и так, 'кантемир' перешел на нашу сторону, 'та-манцы' тоже за нас, ждем с минуты на минуту - подойдут. Постоял с ними немного, ничего не пони-маю. Десантники тихие, вежливые такие стали. Женщины на полу сидят, кричат: 'банду Ельцина под суд'. До сих пор не могу разобраться, что произошло. По-моему все начальство предало нас. Мои ре-бята почти все на улице полегли, а начальство стоит с десантурой вместе. Те, кто меня на тот свет чуть было не отправил, с моими командирами беседуют...
  Вышел на улицу. Подходит ко мне еще один командир - майор. 'На, -говорит, - бери'. И снимает с плеча АК-47, отличная вещь - 0,71 ММ калибр, Я затвор передернул, патрон выскочил, значит уже в стволе сидел. Если из такого ствола по бортику бэтра дать и попасть точно, то железо там тонкое, пу-ля его прошивает. А не прошьет, так оглушит экипаж.
  Стал я искать бэтр, который нас расстреливал. Номер вроде запомнил. Поставил на очередь и как влупил по одному. Обойма кончилась быстро, запасной нет. Пока бэтр разворачивался, меня и след простыл. Надо уносить ноги, думаю, пока цел. Вышел к метро, никто меня не задержал, обыскали только.
  Приезжаю к себе в Мурманск домой. Звоню прямо с вокзала. 'Тебя тут ждут какие-то' - жена гово-рит. Заходить не стал, вернулся в Москву. Три месяца нелегалом здесь живу. Что за мясорубка была у нас на баррикадах, и передать нельзя.
  10 декабря, Дружинниковская ул.
  
  
   АБИТУРИЕНТ из КРАСНОЯРСКА
  
  Я приехал в Москву 21 сентября на курсы поступать. Услыхал Указ и решил узнать как дела обстоят на самом деле. Нашел Дом Советов, там митинг, домой не расходятся, я тоже остался. Все равно но-че?вать негде.
  Наша баррикада была второй за баррикадой Морозова. - Баррикады, собственно, никакой не было, а был как бы пост, горел свой костер. Жили мы в палатке, которая стояла на склоне. Палатка тоже не сразу появилась. В отряде были абхазцы, молдаванин, украинцы, много при?езжих из разных городов, как и я.
  Жили здесь почти две недели, долго рас сказывать, все, что за это время произошло. Ожидание ноч-ных штурмов, болезни, много чего...
  И вот последняя ночь перед штурмом, ночь на 4-е. Не спим, уве?рены, что пойдут ночью. Готовили бу-тылки с бензином, разговарива?ли, Утром спокойно пошли спать в палатку, все как обычно, штурма не состоялось... Только заснули, услышали выстрелы. Выползаем на?ружу, а на нас бэтээр прет, следом другой выруливает. Мы на всякий случаи отошли к сетке стадиона. И вовремя, тут по нашим палат-кам стали садить из пулеметов - КПВТ. Изрешетили все насквозь.
  Стали мы отползать дальше, к первой баррикаде. Бэтээр за нами и палит. Стреляли в нашу сторону и из-за пристройки /избиркома/. Через калитку мы вошли на стадион и укрылись между вагончиками. Стадион к этому времени был уже занят десантниками. Они оказались под обстрелом своих же бэтэ-эров и стали отвечать на огонь. А те видят, что здесь организуется какое-то сопротивление и бьют бо-лее прицельно, Мы лежали на земле, а над нашими головами шел бой. Це?лый час поливали они друг друга свинцом, связи между ними не было.
  Как потом выяснилось из телевизионное передачи, в бэтээрах, кото?рые начали штурм, сидели афган-цы. Это они без предупреждения отк?рыли огонь по безоружным. Одеты они были в гражданское и часть из них сидела на броне. Мы поначалу приняли их за своих. А десантни?ки, по всей видимо-сти, приняли их за чужих.
  Бэтээры засекли, откуда ведется огонь. Один из них разбил ворота, через которые мы вошли /около баррикады Морозова/, въехал в них и стал поливать стадион уже прямой наводкой. Смотрю, группа десант?ников тащит гранатомет. - Вы что, - говорю, - ребята, делаете? Вы хоть знаете, чей это бэтээр? - А нам какое дело, он нас всех сейчас уло?жит, отвечают.
  И, действительно, положил. Из бэтээра заметили гра?натометчиков и стали обстреливать, мы вжались в землю. В воротах обзора у бэтээра не было, он выехал на футбольное поле и стал са?дить по всем от-ступавшим с площади. А убежать можно было только через стадион.
  Потом по телевидению афганцы расскажут, что у защитников Дома Советов было много оружия, гра-натометы с неограниченным боезапасом.
  Что гранатометчики неоднократно выходили на прямую наводку.
  Что мы были вооруженные до зубов, обученные тактике уличных боев на спецполигонах, фанатично настроенные фашисты, от которых они спасли Россию. Я никому не дают слово рассказать, как было на са?мом деле.
  Наш отряд, пока шла вся эта неразбериха, стал отползать к проти?воположной стороне стадиона. Дос-матривать исход перестрелки не стали. Пролезли в дырку в стене, напротив американского посольст-ва, и кустами уходили в сторону метро Баррикадная.
  Здесь нас обстреляли, были раненые. А через несколько шагов взя?ли в плен. До позднего вечера нас возили в вагон-заке от одной тюрьмы к другой. Все было переполнено, нас нигде не брали, наконец, сдали в пересыльную тюрьму, что на Шмитовском проезде. Кстати, это недалеко от Дома Советов. Могли бы и получше подготовиться, цели?ком ее для нас освободить.
  В пересылке нас держали целую неделю. Здесь нас разделили. Я и еще несколько парней' попали в один карцер. Было так тесно, что мы стояли, сесть или лечь было невозможно. Спать не удавалось. Часто вызывали на допросы, следователи сменяли друг друга. Обвинений нам не предъявляли... Мы жаловались, возмущались, в ответ нас обещали посадить в камеры с уголовниками. Говорили, что из-за нас теперь все в тюрьме сидят очень скученно, и поэтому уголовники обо?злены на нас. Мы, якобы, заняли их место. Я отвечал, - отпустите нас, и всем будет легче: и нам, и вам, и уголовникам.
  На допросах задавала одни и те же вопросы, по многу раз одно и тоже.
   Зачем приехал в Москву?
   Хочу поступить на подготовительные курсы?
   Как оказался около Белого Дома?
   Хотел узнать правду.
   В каком отряде был?
   Ни в каком, просто сидел у костра, ночевал в палат?ке.
   Какие обязанности исполнял?
   Обязанностей не было, кроме как достать дрова, еду... мог уйти в любое время, но не хотел.
   Было ли оружие?
   0ружия ни у кого не было.
  И так много раз.
  Когда говорил, что оружия не было, то это не записывали. Тогда я напомнил, чтоб записали. Следо-ватель долго думал, потом все же приписал в протоколе.
  Среди нас были старшие, опытные ребята, объясняли, что нас за?держали незаконно, и чтобы оправ-даться, им надо состряпать дело. Организованный, вооруженный, бандитский отряд - вот что они хо-те?ли нам приписать. Поэтому целую неделю держали, запугивали. Ребя?та говорили, что так было в тридцать седьмом, но тогда еще и били. Нас не трогали.
  Потом, неожиданно, всех выпустили. Причем, ничего не объяснили, не извинились. Я начинаю учить-ся, живу у дальних родственников. Распространяю газету 'Завтра'. Никаких преследований вроде бы больше нет.
  12 октября, костер на Дружинниковской.
  
  
  
   Они стреляли в город
   / рассказ преподавателя МГУ/
  
  Я все 14 дней охранял 14-й подъезд. Оборона наша была организована из рук вон плохо. Ни дисцип-лины, ни единого подчинения - полнейший бардак. Не холод, не голод, не страх за свою жизнь - от-сутствие порядка, вот что угнетало всех нас.
  Я слушал заседания депутатов, которые транслировались по внутреннему радио. Спасибо Ельцину надо сказать, что заседания перестали транслировать по ТВ, это лишило бы депутатов всякого уваже-ния и ореола мучеников, Дом Советов ко дну идет, люди страдают, а они до последнего дня несуще-ствующую власть делили. То Хасбулатова снять пытаются, то над Степанковым измываются. Смех и горе.
  Никто так не мог дискредитировать депутатов, как они сами себя. Третьего числа победу праздновали всю ночь, должности себе раздавали, комиссии образовывали, председателей выбирали. А нам ору-жие раздать забыли. У меня-то был акаэс укороченный. В мэрии добыл, трофейный .
  Третьего эйфория на всех нашла. "Останкино наше!" - кричат, - "Кремль взять надо". Я в Останкино не поехал, дело дохлое, сразу понял. Там люди гибли, а депутаты в это время себя с победой поздрав-ляли, звездочки навешивать стали.
  был такой бардак, что трудно передать. Например, 4-го в 4 часа ночи подходит к нам какой-то мужик в камуфляже, с автоматом, важный такой.
  - Как обстановка? - спрашивает.
  - А ты кто такой?
  - Я начальник разведки, - говорит.
  - Так это мы у тебя должны спросить, какая обстановка, - отвечаю, - если ты начальник разведки.
  - Никуда не отходить от дверей, - распорядился и пошел.
  - Мы 14 дней тут пластами лежим, - кричу ему вслед, - и только сегодня приказ такой слышу. А утром случилось то, что нельзя было не предвидеть. Подошли
  бэтээры и всех, кто был на улице, расстреляли. Я свою обойму выпустил и часов в 10 пошел женщин провожать. Прошли спокойно по Дружинниковской улице. Женщины разошлись по домам.
  По дороге трупов особо не видел. На горке у кустов лежали двое. Один в казачьей форме, другой в гражданском, - пол головы снесено.
  Постоял у метро. Решил возвращаться. По дороге назад видел новые трупы. У киоска "Квас" лежали мальчишки, Посередине пустыря, недалеко от того места, где сейчас крест стоит, лежал мужчина с развороченным животом.
  Я дошел до площади, посидел там немного у стены стадиона. Стрелял ли со всех сторон. Никакого сопротивления наших не замечал. В ситуации трудно было разобраться, Бардак усиливался непонят-ными действиями ОМОНА, десанта и бэтээров. Похоже было, что они перестреливались между со-бой. Перебежав площадь, можно было возвратиться в Дом Советов, но желание защищать Конститу-цию прошло, Решил идти домой. По дороге, на углу улицы Заморенова видел новые трупы. Наверное, шальные пули. Огонь из Дома Советов не велся. Кто стрелял от Дома Советов в сторону Киноцентра? Стреляли сами штурмующие. Они стреляли в город.
  Через пару дней вышел на работу. Все стены гуманитарного факультета МГУ были расписаны анти-ельцинскими лозунгами.
  
  2 декабря, Дружинниковская ул.
  
   4-й БАТАЛЬОН, 2-я РОТА
  
  Командир нашей баррикады, /ближней к гостинице 'Мир'/ спал в кабине машины. И свою и его фа-милии не буду называть. Следствие еще не закончено, и могут быть сюрпризы. Показались бэтээры, я толкнул его, 'Вставай', - 'Встаю...' отозвался он и продолжал храпеть... Был восьмой час утра 4 ок-тября. Бэтээры сразу открыли огонь по его машине. Это была самая верная цель. Все ребята из нашей роты при первых очередях разбежались, лежать под огнем было опаснее, чем сидеть на месте. Я залег за бетонный брус. Видел, что многих подстрелили. Командир высунулся из кабины
   Что, стреляют? - кричит он мне.
  Машина тихо оседала на пробитых пулями шинах, из пробитого бака лилась струйка бензина. Коман-дир, наконец, проснулся окончательно и вылез на землю.
   Ложись, - крикнул я ему.
  Бэтээр в упор расстреливал нашу ротную палатку, стоявшую на склоне. Это было неприятное зрели-ще, брезент корчился как живой. Во все стороны летели ошметки. Наконец, палатка рухнула и еще неко?торое время колыхалась в агонии, выпуская воздух. К счастью, за секунду до этого из нее все ус-пели выскочить. Хотя, точно не знаю...
  Бэтээр с лету развалил нашу баррикаду. Я зажег бутылку с бен?зином и бросил. Бензин вспыхнул, но пламя никакого вреда этой бро?нированное консервное банке не принесло.
  Пулемет с бэтээра развернулся и стал искать меня. Пули свистели, жужжали рикошеты, но я находил-ся слишком близко, в мертвой зон не обстрела. Меня им было не достать. Кинул еще бутылку, пламя колыхнулось выше. Толку никакого. Командир закидал второе бэтээр, шедший за первым, он даже не остановился, не заметил, что горит.
  Бэтээры, их было три, въехали на площадь и решетили остальные палатки. Пока они занимались этим делом и отвлеклись от нас, мы успели добежать до 8-го подъезда.
  Внутри была масса неорганизованного, паникующего народа. Многие рвались в бой, в руках у них были резиновые палки. У одного было красное знамя, он порывался с ним выскочить на улицу. Всех их охрана, вооруженная 'ксюшками' - прикладами гнала в подвалы. Для них укрыться там, было единственным спасением. Кто-то все же выскочил на улицу и тут же попал под пули. Те, кто шли на штурм, действовали безжалостно.
  Я в подвал решил не идти, показалось, что это ловушка, а поднялся наверх. Здесь меня приняли ма-кашовцы из Союза офицеров. Получил автомат.
  Мы держали лестницы и коридоры. Стрелять наружу Макашов своим приказом запретил. Да это бы-ло, и бессмысленно. К окнам подходить было опасно. Вооружены и мы были Макаровыми и склад-нями 'ксюшами', годными только для ближнего боя. Броню ими не пробьешь.
  На мосту пострадало 12 гражданским лиц, валят естественно на нас, А мы к окнам не подходили, снайперов у нас не было. Так что все пострадавшие на улицах на счету Грачева.
  Воевать внутри было, в принципе, бессмысленно. Коридоры темные, по ним летают трассеры. Кто стреляет, откуда, понять нельзя. Друг друга могли перестрелять, поэтому внутри тоже почти не стре-ляли.
  Кончилось все быстро и неожиданно. На балюстраду вбежали два альфовца, поставили два пулемета - 'Сдавайтесь!'
  Макашов подергался, подергался, скомандовал: 'Бросай оружие!' Мы побросали автоматы и стали спускаться вниз.
  Отвезли нас в Лефортово. Держали три дня, завели дело. Я следователю четко, уверенно объясняю: 'я за Ельцина, попал к вам по недоразумению, у Белого Дома оказался по призыву Гайдара'.
  Следователь покрутился, покрутился, на дело закрыл. Нас ведь не записывали, кого брали с оружием, кого без, кого в подвале, кого в кабинете Руцкого, кто сдался добровольно, а кто сопротивлялся. Ни-каких протоколов при задержании не составляли. Доставили прямо в тюрьму, а почему? Никаких со-проводительных документов нет. Получился казус. Так что кто был поумнее, тот сразу вышел.
  Со мной сидели еще трое в камере, тоже 'ельцинисты' - 'гайдаровцы'. Один оказался милиционе-ром, перешедшим на нашу сторону. Мы с ним немного сблизились и он рассказал такую историю.
  Стояли они с подразделением в оцеплении. С крыши ближайшего дома снайпер подстрелил его дру-га, который стоял рядом. Милиционеры бросились в подъезд. В подъезде их неожиданно окружили спецназовцы в масках.
   На крыше снайпер, - говорят им милиционеры, - он по нам бьет.
   Это наш снайпер, - отвечают, - мы с ним сами разберемся.
  Что делать было? Убежали к Белому Дому, там хоть прикрытие было.
  1 ноября, Дружинниковская ул.
  
  
   ДИКИЕ
  Мы никому не подчинялись, у нас был собственный отряд. Многие из нас были знакомы еще по прежним годам, пять лет я состоял в фан-клубе болельщиков 'Спартака'. Это хорошая школа, знаю, как работают ОМОН и милиция. До этого служил в противотанковых частях в ГДР. Берлинскую сте-ну при мне разбирали. Гвардии старший сержант. Умею работать с любым оружием.
  После нападения на ОВС СНГ, каждую ночь ожидали штурма. Внутренние войска делали демонстра-тивные приготовления. Вообще красные лычки внутренних войск в армии не уважают. Это собствен-но, не армия, они с зэками воюют. Отсюда и присказка: 'от зоны и до зоны - красные погоны'. Теперь Москва зоной стала.
  Со стороны гостиницы 'Мир', где был штаб внутренних войск, часов в десять, одиннадцать ночи в громкоговоритель офицерские чины вещали: 'Сегодня в 4 утра готовьтесь к смерти. Пленных брать не будем. До 4-х вы все можете покинуть территорию и уйти по домам.
  Так было еще до того, как пригнали желтый пропагандистский броневик.
  Однажды, когда я находился с отрядом, охраняющим Горбатый мост, /Это самый ближний пост к оцеплению и гостинице 'Мир'/ то сам видел, как милицейский генерал вышел на освещенную часть улицы, и через мегафон предложил нам в течение двух часов покинуть баррикады. Потом пошло движение в войсках. Цепи были выдвинуты вперед. У нас в руках только арматура, кирпичи. Тогда страшно перепугались, все. К нам пришли из штаба обороны и показали, куда мы должны были от-ступить в случае штурма. Мы должны были уйти в 20-й подъезд, а потом забаррикадировать его.
  Потом, во время полной блокады, мы выполняли отдельные поруче?ния штаба - какие нам нравились. Ходили по подземным коммуникациям, вылезали из люков, считали пикеты, определяли какие части, численность. Однажды, поднимаю люк, высовываюсь, а на меня омоновец испуганно так таращится. Ну, я закрылся аккуратно и под землю, туда они уже не совались.
  Ходили по очереди звонить домой. Однажды настала моя очередь. Через цепи выпускали свободно, я прошел, за день сделал все дела, а вечером, в точно назначенный час, условленный люк открылся и я залез в него. Принес гостинцы, вести из дома, от подружек. Коммуникации не надо путать с канали-зацией. Там чисто, почти всегда сухо и тепло. Ходили мы с фитилями. В бутылке бензин, внутрь вставляется фитиль из пакли и он горит. Как керосиновая лампа. При опасности можно было бутылку и кинуть. Бутылка разбивается, вспыхивает пламя.
  Так ночью мы подожгли два пикета. Открываем люк, смотрим, на турникеты облокотились спецна-зовцы и дремлют. Мы кричим из люка: 'Тревога, подъем!' Они только дернулись, а мы по их 'зилам' бутылками. Как полыхнет! А мы до Белого Дому.
  У некоторых из нас были шахтерские лампочки, с ними ходить под землей, вообще, кайф. На лбу луч, куда повернешься, туда и светит. Ты все видишь, а тебя не видно. Было бы у нас нормальное руково-дство, то мы могли за одну ночь все оцепление спалить к чертовой бабушке. Ни одной машины бы у них не осталось. А если бы начались баки рваться, то они быстро бы драпанули. К утру вокруг чисто было бы, никакой блокады. Ведь мы были кругом машинами окружены, в несколько рядов. А кто взрывал-поджигал, про то не ведаем, хулиганы какие-то, вот и ловите их. А нам в штабе на все пред-ложения один ответ - никаких действий не предпринимайте.
  С 28 сентября по 3 октября, все дни ходили смотреть, как омоновцы народ долбят на подступах. Док-ладываем штабу - сотни раненых, покалеченных женщин, они только руками разводят, никаких дей-ствий.
  А мы уже 28 строили баррикады, перекрывали движение на улицах. На Тверской не получилось, только вышли на проезжую часть, как нас тут же прогнали. Бежим в метро, омоновцы за нами, стали стрелять вслед слезоточивыми шашками, прямо в вестибюле. Бежим мимо контролера, кричим: 'газ, газ!' А тетка на контроле в ответ: 'А как же я? А как же я?'
  Какой-то осатаневший омоновец вывалил вниз на эскалатор полный газетный ларек. Мы как на сан-ках покатились по эротическим журналам, газетам, приехали вниз, а там куча-мала, свальный грех. Эскалатор остановился. Нам, в общем, ничего, а вот прохожим досталось.
  Потом собрались в кружок, стали решать, что еще перегородить. Руководил нами один очень извест-ный депутат, выбрали Проспект Мира. Вышли из метро и, но дворам - шасть. Подхватили строитель-ный хлам и вынесли на проезжую часть. В момент движение встало. Троллейбусы развернули попе-рек, шины спустили. Такой затор образовался, что и за день не разберут.
  Один обшарпанный москвичонок остановился: 'Я афганец, сейчас оружие применять буду, разой-дись!' Мы ему кирпичом по машине - езжай, пока цел! А вот новенький жигуленок вздумал нас да-вить. Жмет на газ и за нами. Три захода сделал, кого-то зацепил. А у нас под руками как назло ничего нет. Наконец, разбили ему лобовое стекло, а машину забросили в стеклянную дверь метро, под козы-рек. На запчасти сгодится. Все это длилось не больше пяти-десяти минут. Потом все организованно ушли еще до прихода омоновцев.
  Это был единственный продуманный, организованный акт за всю оборону. Потом много было пла-нов. Хотели метро остановить. Это просто: надо сбросить на рельсы скамейку, или лестницу, которая на каждой станции есть, вот и встала линия. Час пик, в метро толкучка, удобно митинг провести, ска-зать людям, что Ельцин творит. Телевидение ведь молчало.
  Можно было бутылкой вагон поджечь. Есть тысячи других способов, без жертв, аккуратно. Были по-рывы Белорусскую железную дорогу остановить. Пути испортить ничего не стоило. Мы бы и всю Мо-скву на уши поставили. Для этого и нужно было только 30 наших ребят. А были тысячи. Их били как ягнят резиновыми палками, 3-го и 4-го расстреливали прямой наводкой. Вот и вся Конституция. В от-вет никаких мер. Если это был мятеж, то разве так его организовывают? В парламенте говорить мас-тера, а как до дела доходит, то никто не умеет запал в гранату вставить, затвор передернуть.
  Мы пушечным мясом быть не хотим, говорим мы в штабе. Либо партизанская война и завтра Кремль наш, либо мы уходим. Никакой самодеятельности, отвечают, закон на нашей стороне. Придурки, сей-час в Лефортово сидят, кому повезло. А кому не повезло, о тех никогда не узнаем.
  Был, кстати, у нас еще один клевый план. В Москве больше десяти атомных реакторов стоят. В Кур-чатовском институте - целых два. Проникнуть туда вполне реально, один из наших как раз там рабо-тает. Заминировать реактор и ультиматум: освобождение парламента, 'банду Ельцина под суд', иначе взрываем. Самодельные мины у нас были. Могли бы достать в Доме Советов и посильнее. Но все на-ши планы обламывались о безделье депутатов.
  Все это надо было делать потому, что страдали невинные люди. В основном, женщины, старики, ко-торые не могли убежать. Тот, кто видел как целую неделю били людей у метро Баррикадная, тот пой-мет меня. А тот, кто не видел, - не поверит. Эта власть должна быть свернута, добром она не уйдет, и только тогда можно будет сказать правду об этих днях.
  У метро 1095-го года Алкснису проломили голову. От кинокамер у Баррикадной летели осколки, журналистам ломали руки. Почти никаких документальных свидетельств этих дней не осталось. Те-левидение, радио ничего не сообщали. Молчали и все, как будто ничего не происходит. А омоновцы долбили всех подряд: женщин, стариков, случайных прохожих. Тогда мы устроили Смоленскую.
  Все произошло стихийно. Просто уже не выдержали. Когда спецназ начал нас долбить, мы опять раз-бежались. Смотрим, а они старика безногого повалили и добивают. А нас вдесятеро больше. Ну, мы тогда схва?тили арматуру от сцены, которая монтировалась на въезде на Арбат, и побили спецназ. Они отошли. Мы бросились строить баррикады. Построили четыре линии. Спецназовцы сунулись было второй раз, их водомет облил нас водой.. Да, куда там, забросали их кирпичами. Настроение было боевое. Первый серьезный отпор дали! Почувствовали силу.
  На следующий день на Октябрьской я не был. Часа в четыре оцепление прорвали. Куда войска поде-вались, понятия не имею. Тьма внутренних войск была у мэрии, всю неделю стояли. И вдруг, никого.
  Взяли мы мэрию. Входим с ребятами в какую-то комнату, там огромный сейф. Дали по замку из ав-томата, дверь открылась. А там литровая бутылка виски. Спиртного много захватили. Сели в машину, поехали в Останкино. Всю дорогу пили, я не доехал, отключился. Очнулся у уже на другое утро в До-ме Советов на втором этаже. Только похмелились, как началась стрельба.
  Главная ошибка Руцкого в том, что он нижний арсенал не открыл. А там были ракеты ' поверхность-поверхность', 'земля-воздух', были 'Шилки'. Гранатометы, противотанковые мины, много других полезных вещей, необходимых в разборке с бронетехникой. С таким арсеналом мы бы пол-Москвы разнесли вдребезги. От Кремля бы одни развалины остались. Я верю, что такой арсенал был, потому что говорили о нем серьезные люди. Правда, конкретно, что там находилось, никто не знал.
  Руцкой же оружия вообще никакого не выдал. Только охране. У некоторых полевых офицеров, при-шедших к нам, были свои стволы. Четвертого и у нас появились стволы. Я с утра расстрелял в окно два рожка. А стреляю я метко. После восьми подойти к окнам было уже нельзя. Шел плотный огонь.
  Руцкой сначала отдал приказ не отвечать. Все вроде подчинились, когда же появились раненые и убитые среди нас, начали отбиваться и без приказа, да поздно. На втором этаже, где я был, почти в каждой комнате были раненые, отдельно лежали убитые.
  Утром со стороны стадиона попер отряд десантников. Причем шли они без прикрытия, без подготов-ки. Бэтээры с площади в этот момент уехали. Десантников покосили с балкона огнем из РПК. Я ви-дел, как в одного попала граната, его разорвало на куски. У Грачева погибло при штурме пять-семь человек. Знаем мы эту армейскую статистику, если за чью-то смерть должно начальство ответить, то если и без головы, напишут - умер от ветрянки. У нас в полку самострелы были, всем на?писали раз-личные болезни. Одному воспаление легких, другому еще что-то.
  Потом по нашему фасаду открыли шквальный огонь. По всему второму этажу летали, прыгали трас-сирующие рикошета, как теннисные мячики. Словно сам Ельцин стоял на стадионе с ракеткой и не-престанно подавал.
  Надо было уходить. Спустились в гараж Дома Советов, его двери выходят на набережную. Сидели там, пока снаружи его не взломали мародеры. В гараже стояло полно машин, вот они и полезли. Ав-томаты пришлось бросить. Вломившиеся ребята не обратили на нас никакого внимания. Мы вышли на улицу. Было 12 дня. Солнце светит, танки на огневую позицию на мосту выходят.
  Мы бегали вокруг Дома Советов до глубокого вечера. Встречал много трупов, особенно их много бы-ло в садике Павлика Морозова.
  Через месяц, 4 ноября, сидим под вечер в кафе у зоопарка, отмечаем годовщину. Вдруг вваливаются мужики в камуфляже. Грязные, чумазые, набрали себе жратвы. Карманы у них набиты автоматными обоймами, в руках розочки от разбитых бутылок. Подошли, познакомились, Оказалось, только что вылезли из-под земли на территории зоопарка, в тихом месте около террариума. Было у них несколь-ко ящиков с консервами, когда кончились, пришлось выходить, думали назад, под землю идти. Там у них и оружие было припрятано. Мы говорим: 'Да вы, что, мужики, кончайте воевать'. Отговорили, рассказали, что чрезвычайного положения уже нет, комендантский час отменен. Настроены они были решительно, еле отговорили. Переодели их в свое, гражданское, забрали рожки и пошли в метро.
  Ещё постреляем. Рэкетиры, вооруженные бандиты наводят свой порядок, Ростропович, и тот с авто-матом перед камерой позировал. Им всё можно, они хозяева. А милиция охотится на нас. Бандитов - оберегает. Некоторых ребят таскают на допросы. С одной стороны 'бультерьер', - с другой 'демо-кратизатор'. Кто-нибудь, но тебя достанет. А нам уж нельзя и защищаться, выходит, и автомат нельзя иметь. Пора изменить ситуацию, пора брать город под свой контроль.
  6 ноября, костер на Дружинниковской.
  
  
   МЫ ИЗ МИФИ
  Большая группа из наших студентов была в Доме Советов. Одного убили. 20 октября двоих моих дру-зей вызвал проректор и спрашивает, вы были у Белого Дома 4 октября? Были, отвечают, из любопыт-ства пришли посмотреть. Нет, неправда, говорит. Рядом сидел незнакомый человек в костюме, при галстуке, протягивает фотографии, а на них они выходят из Дома Советов с поднятыми руками. Как нашли ре?бят, как докопались? Пишите объяснительные, говорит проректор.
  Они выходят, быстренько в общагу, собрали вещи и по домам разъ?ехались. Зачем нужна такая учеба?
  Другой мой знакомый сидел на 6-ом этаже Дома Советов до 10-ти вечера, вместе с группой из Союза офицеров. Он сам отставник. В это время десантники, обследовавшие здание, были отведены. Тогда они спустились вниз, охрану из милиции и ОМОНа положили на землю несколькими очередями. У подъезда стоял бэтээр, они захватили его и поехали к метро Баррикадная. Здесь они положили на землю еще от?ряд Омоновцев, проехали до Садового кольца, потом повернули к метро 1905 г. Здесь опять постреляли, вылезли из бэтээра и спокойно разошлись.
  13 окт. Дружинниковская
  
  
   Специалист
  Я подполковник и могу квалифицированно сказать, что оборона Дома Советов не была выстроена. Не были заграждены улицы, поэтому ничто не препятствовало маневрам техники. Не было роздано ору-жие. Оружие появилось, когда применять его стало бессмысленно. В ночь на 4 октября мы организо-вали пикеты на всех подступах к Дому Советов. На кольцевой, площади Восстания, на улице 1905 го-да, на мосту, набережной - всюду были наши люди, вооруженные бутылками. Простояли до шести ча-сов, в половине седьмого часть уехала на работу, половина вернулась. Чего было ждать? Город начи-нал обычный рабочий день. До этого времени не было замечено ни одной бронемашины.
  Я был в штатском и участвовал в событиях только как консультант. Конечно, я мог бы заключить контракт на военную службу, меня бы зачислили в батальон Верховного Совета. Но я ведь и так со-стоял на военной службе. Дружно было уволиться и перейти сюда. Процедура, возможная только в теории. Чего говорить, на этот раз мы были на краю гражданской войны. Если бы те части, которые прислали телеграммы в поддержку Парламента и Конституции, предприняли хоть какие-нибудь шаги, войны не избежать, бездействие нового министра обороны (назначенного депутатами) пошло тут на пользу, спасло страну.
  Бэтээры, бээмпэ появились около семи, они окружили Дом и без предупреждения открыли по нашим безоружным заслонам огонь. Бэтээры наезжали на них и в упор расстреливали. Из окон это было хо-рошо видно. В это время имело смысл применить гранатометы и ракеты, но Руцкой отдал приказ на огонь не отвечать. Он оказался бездарным военным. Наши защитники отдавались на убой.
  Он послал штурмовать Останкино безоружных людей, ему от этого не отвертеться. Не надо было вы-совываться из Дома Советов. Конечно, он не ожидал, что в такую большую массу безоружных людей посмеют стрелять. Посмели, значит надо было готовиться к обороне Дома Советов. Но ничего пред-принято не было. И вот у стен стоят бэтээры и расстреливают гражданских.
  Еще через полчаса к стенам подошел десант. Его тоже не встретили огнем. Даже основные подъезды: 20-й и 8-й не были забаррикадированы. Десантники вошли в здание без проблем. Стало понятно, что ситуация стратегически уже проиграна, сопротивляться бесполезно. Мы оказались отрезанными от улицы, от подземных коммуникаций, от главных оружейных арсеналов. Отступать некуда. Штур-мующим не надо было даже идти вверх по лестницам. Скоро все сами сдались бы.
  Но вопреки логике, только в этот момент раздается оружие, которое уже никто не хочет брать, начи-нают отвечать на огонь. И получают шквал огня в ответ. Скорострельные пушки бээмпэ, крупнокали-берные пулеметы бэтээров, снайперы сделали свое дело еще до того, как Дом был расстрелян из тан-ков. Танки стреляли для того, чтобы и идиоту стало ясно: вы проиграли.
  Я вышел одним из первых, меня не задержали. По дороге разговари?вал с заслоном, державшим лест-ницу, люди из Союза офицеров. Собирались стоять насмерть. Я обрисовал им ситуацию, они ответи-ли, что я бейтаровец. Уходил под пулями, летевшими с двух сторон.
  3 ноября, Дружинниковская улица.
  
  
  
   ПОДЗЕМЕЛЬЕ
   /рассказ спелеолога/
  Спелеологом надо родиться. Главное в нашем деле, умение ориентироваться в темных, закрытых пространствах. Ясли это качество есть, а оно среди людей очень редкое, значит ты потенциальный спелеолог. Поэтому наш отряд (мы пришли организованно в Дом Советов) был весьма разношерст-ный. У спелеологов это дело обычное. Были семнадцатилетние мальчишки-девчонки, и пожилые лю-ди. Были физически крепкие, подготовленные и совсем можно сказать, хилые. Под землей они как у себя дома. Зачем им качаться?
  Первым нашим заданием было обследовать подземелья Дома Советов. Подчинялись мы штабу. Был такой человек из штаба, который нами занимался. Кто он по званию, должности, не интересовался. Все знали его в лицо.
  Надо было найти основные, важнейшие ходы-выходы. Подземелья эти были настоящим лабиринтом, не верится, что все это сделали люди, - как они сами нашли выход назад? Блуждать можно было сут-ка?ми, не повторяя один и тот же путь. Иногда натыкались на закрытые стальные, сейфовые двери. Тупики. Ключей у нас не было. Не видно было даже скважин, куда вставлять ключи. Наверное, нужно было знать слово: "Сезам, откройся", но мы этого слова не знали и поворачивали назад.
  Через несколько дней выяснили: подземелье имеет три уровня. 1-й - подвальные помещения Дома Советов, там находятся различные службы обеспечения, 2-й - имеет выход на городские коммуника-ции. И 3-й - по всей видимости, соединялся с подземным городом, туннелем метрополитена, и сек-ретным метро. Есть там и бункеры, бомбоубежища, но помещения эти изолированы и нас они не ин-тересовали. В одном из этих бункеров сидел Ельцин в августе 1991г., он описан в прессе достаточно хорошо. Нас интересовал больше второй уровень и ко времени полной блокады мы нашли очень ко-роткий и удобный проход к городским коммуникациям, ближайший выход из них был на Смоленской площади. Был разведан еще один очень удобный выход - в сторону метро 1905 года. Но я им не поль-зовался.
  Ход на Смоленскую был широкий, сухой, настолько удобный, что мы в любой момент могли вывести из Дома всех людей. Каким-нибудь солнечным утром он мог бы оказаться абсолютно пустым, и никто бы из оцепления "Щ. не спохватился. Так что полной блокады не было, через ход мы могли бы снаб-жаться продуктами, выносить и приносить оружие. Так что главная цель ельцинистов, обезопасить москвичей от бесконтрольной утечки оружия, которая якобы происходила в Доме Советов, и была аб-солютным блефом, оружие никому не раздавалось, а при жела?нии, его ничего не стоило бы вынести в город.
  Обо всех своих открытиях мы докладывали в штаб. А у них выли свои разведчики, которые лазили по нашим ходам, смотрели какие части согнали в Москву, какие передвижения войск происходят, все это было известно. У меня сложилось впечатление, что наша спелеологическая группа была самой дисциплинированной и организованной во всем Доме. Мы день за днем делали свою работу, а ос-тальные просто мучались от безделья. Нашими возможностями, разысканиями, как мне кажется, так и не воспользовались в полной мере. Обидно, людей могло бы пострадать меньше.
  Во время блокады нашими ходами постепенно стали пользоваться все кому не лень. Под землей об-разовалась новая оживленная улица. Из коллектора вылезали прямо на глазах у милиционеров. Ходи-ли в город по делу и без дела, ночью и днем. Ходили звонить родным, даже в гости ходили. Заявля-емся в приличный дом, на день рождения, все чумазые, "Мы из зоны", - говорим. А в подарок пайку, которую в первые дни защитникам выдавали.
  Ходили за мороженым, за свежим хлебом, покупали пиво. Однажды на всех купили целый ящик мо-роженого, сели на самом видном месте перед оцеплением и едим. Думаем, неужели не догадаются, откуда у нас мороженое? Вот дурачье!
  Ко второй неделе осады у каких-то ребят появилось и оснащение - шахтерские лампочки на лбу. Эти, наверное, разведали еще больше, чем мы. Лазили они, как черти, встретишь их под землей: лица не видно, только зеленоватый луч бьет тебе в глаза. Жуть!
  Один парень из них теракты творил. Вылезал ночью в люки городской канализации прямо посереди-не оцепления и бутылками с бензином забрасывал их машины. Омоновцы сонные стоят, рассказывал он нам, машина загорелась, а они не поймут, откуда огонь прилетел? Смотрят по сторонам, бегают. А он за ними из-под земли наблюдает.
  Вообще, в подземелье было страшно ходить, потому что были уверены, что штурм пойдет через ком-муникации. Это был самый эффективный способ, взять Дом Советов, минуя баррикады. Коммуника-ции совсем не охранялись. Они сразу выходили на штаб, он был в подвале, а по? том на Руцкого, Ос-тальные им и не нужны ведь были! В итоге получилось все наоборот - главные лица; Хасбулатов, и другие, живы, а гражданские, женщины, дети - погибли. Устроили настоящую мясорубку для нас.
  Представьте себе: террорист берет заложников, но вместо того, чтобы заложников спасать, а террори-стов обезвредить, делают так -заложников расстреливают, а террориста берут. Вот суть ельцинской операции. Если принять в расчет, что террористов у нас не было, а был парламент, то станет ясно, что в денной ситуации террористом оказался Ельцин, а население нашей страны, особенно москвичи - стали его заложниками. Потом, во время чрезвычайного положения, многим досталось, защитниками Дома Советов не ограничились.
  3 октября, после прорыва блокады, нас отправили в Останкино. Я до сих пор не могу понять, зачем мы там были нужны. Нас послали по ошибке. То, что было у Останкино я уже не раз здесь, у костра рассказывал и удивляюсь, как меня еще не взяли. Надо чтобы все знали, что там произошло массовое убийство, иначе это назвать нельзя. Я сейчас дома не живу, ночую у знакомых. Ни тюрьмы, ни лаге-рей, ничего я не боюсь, рассказываю это для того, чтобы люди знали правду. Ведь очевидцев, свиде-телей осталось немного. У Останкино пострадали тысячи людей. Не меньше... Никому не нужны жи-вые свидетели этого. Они всегда лишние, мешают спокойно жить другим. Так что если среди вас есть агент и меня возьмут, остальные уже будут знать и помнить то, что я видел.
  Наша группа стояла у самых стеклянных дверей перед техноцентром. Вокруг сновали решительно на-строенные мужики, оружия, кроме дубина нок ни у кого не было. Чтобы народ не мешался перед две-рями, выставили оцепление из добровольцев. Основную массу людей оттеснили, и она толпилась в отдалении без дела.
  Охрана Макашова, человек пять или десять, были вооружены складными акаэсами. Они стали разби-вать дверь "Уралом", мешал козырек. Потом стали проламывать другой машиной стеклянную стену. Макашов хотел войти внутрь для переговоров. Совершенно неожиданно раздался взрыв гранаты. Не-ожиданно это было и для людей Макашова, потому что они сами стояли в опасной от взрыва зоне. И нас, и других. Кто стоял поблизости никто не предупредил. Взрывная волна всех нас повалила на землю. Один журналист, стоявший на цветочной тумбе, летел метров десять по воздуху. Сразу после взрыва, словно это был условный сигнал, из техноцентра был открыт огонь. Причем, стреляли
  не по нападавшим, а по толпе, которая находилась в отдалении. Мы как бы стояли в мертвой, не про-стреливаемой зоне, и все видели со стороны.
  Уже потом и здесь стали летать пули, достать нас можно было только из противоположного здания.
  Я насчитал более тридцати огневых точек, сил у них хватало. Зря тележурналисты прибеднялись, жа-ловались, что их бросили одних на растерзание "боевикам". Косили "витязи" людей безжалостно. Промахнуться было невозможно, толпа была плотная, дистанция ближняя. По?том этих "витязей" представили в телепрограммах, как героев, спа?сителей отечества. Начальник "витязей", полковник стал человеком недели. Убийцы - это, действительно, теперь герои наших дней, герои демократии, так что телевидение тут не ошиблось.
  У Останкино в самом пекле огня оказались журналисты. Десятки ка?мер снимали здесь действия тол-пы, лезли под колеса, таранившего дверь "Урала", журналистов погибло здесь очень много, сам видел пробитые пулями, окровавленные камеры на земле, вповалку лежавшие трупы. Хотя и упавшие ране-ные кажутся в такой ситуации трупами. Интенсивный огонь продолжался минут пять, потом стал по-немногу стихать. Пытались выносить раненых, но по тем, кто выносил, тоже прицельно стреляли. Пу-ли в большинстве были трассирующие и хорошо было видно откуда и куда стреляли.
  Запомнился один журналист, кажется, немец, он поднялся с земли и как завопит на ломаном русском: "Не стреляйт! Раненый! Не стреляйт!" Подхватил кого-то и потащил в сторону. Его не тронули.
  А вот одну девчонку из нашего отряда расстреляли почти в упор. Она нагнулась над раненым и в нее выстрелили. Я заметил, откуда, с нижнего этажа. Стрелок находился совсем недалеко от меня. Стре-лял метров с десяти. Видно же было, что это девушка. Можно было рассмотреть и лицо, оценить фи-гурку. Наверное, не понравилась. Она упала на колени. Стрелявший дал вторую очередь. Нули про-шили ее с ног до головы. Когда мы получали ее труп из морга, все тело было изу?родовано, искореже-но. Ее Фамилии в списках погибших нет.
  На моих глазах ранило еще одного знакомого спелеолога. В плечо и в ногу. Это физически очень сильный человек. Он сам себя перевязал и отполз за барьер. Его подобрала скорая и мы были увере-ны что он выживет. В морге, на его трупе я увидел третье ранение - в живот. Но этого ранения не бы-ло! Неужели они добивали раненых, где - то по дороге...
  штурм, которого не было, прекратился, а стрельба продолжалась. Стреляли только из телецентра, у нас, повторяю, оружия не было. Стреляли по группам, потом по всему, что движется и шевелится. Все разбежались. Не растерялись только казаки. Их было не много, человек десять. Они набрали бензин в бутылки и забросали угловые окна техноцентра. Бесстрашные ребята, они шли с бутылками на пуле-меты. Взметнулся огонь, дым мешал стрелять, засевшим там "витязям". С этого времени стрельба в сторону пруда, дубовой рощи, улицы Королева, из техноцентра не велось. А люди отбежали именно в этом направлении. Некоторое время вообще вдруг стало тихо. Потом стрель?ба возобновилась уже из другого здания - напротив. Вот когда пули стали настигать и нас. Если бы не казаки, никто бы не ушел с площади. Все легли бы. Остались казаки в живых, или нет, не знаю, но единственную возмож-ную защиту организовали именно они. Дымовая зав завеса спасла многих. И нас в том числе. Потому что в это самое время мы ушли. Шли вслед за Макашовым. Из его людей, кажется, никто не постра-дал.
  Еще я хочу рассказать про Вику. Этой девчонке пятнадцать лет. Она вынесла на себе из-под обстрела больше пяти раненых. Никто не ожидал от нее такого. Я ее иногда встречаю здесь, у костра, но, по-моему, она с тех пор немного тронулась умом. На вопросы не отвечает, улыбается блаженно, а то вдруг как начнет матом ругаться... Мы все очень боимся за нее. Несколько дней, как она здесь не по-казывается.
  Около десяти вернулись в Дом Советов, чтобы рассказать все, что видели. Но нас никто не принял, не выслушал. Они все знают, говорила охрана, и не пускала. Если знали, надо было что-то предприни-мать. Завтра у нас будет такое же, говорим мы им. Женщин, детей надо хотя бы эвакуировать, Никто, ничего не делал. Мы ко всем рвались и к Руцкому, и к Баранникову, и к Хасбулатову. Нигде нас не пустили.
  На следующий день, с утра я находился при штабе. Хотел выносить раненых или еще куда-нибудь отойти. Но мне запретили отлучаться, Твоя задача - вывести людей, говорил наш начальник. Поэтому я мало что видел в день штурма. Шёл обстрел, дом дрожал, были раненые и убитые, я сидел безуча-стно, ждал приказа, чтобы выводить людей.
  Наконец, к двенадцати дня собралась группа - человек пятьдесят. Нам дали несколько вооруженных людей и мы пошли. К выходу на Смоленской добрались быстро, наверх послали разведчиков. Ребята долго наблюдали, им показалось, что рядом засада. Этот лаз был давно засвечен. Пошли дальше, ис-кать более надежный выход.
  Шли дальше уже по колено в воде. В нашей группе был один старик. Думали, он не дойдет. Ничего, дошел. Встретилось нам такое место, где лился кипяток, градусов пятьдесят. Шли в сплошном паре, в кромешной темноте. Я был впереди. Кого мы вели, я не знаю, но все это были люди не простые, это, несомненно.
  В газете "Московские новости" описан подобный поход достаточно подробно и верно. Добавить по существу, нечего. Но это была не наша группа. Во-первых, те, про кого писали в газете, вышли около Донского монастыря, а мы шли еще дальше, во-вторых, у них, судя по описанию, возникала паника. У нас такого не случалось. И, в-третьих, они заблудились в подвалах, а мы нет. Но главные факты сов-падают. Льющийся кипяток, например, который там описан, точно был, и мы шли в нем. Такого при-думать нельзя, если сам не видел, так что через подземелье вышли не только мы, может быть таких групп было несколько. Могли идти и поодиночке.
  Из наших дошли все, ровно сорок семь человек. Вылезли мы в густых сумерках, в восемь часов около метро Спортивная. Никто нас не заметил, в переулке никого не было. Разъехались по домам и больше не встречались, даже адресов я никаких не знаю.
  При штурме Дома Советов, мне кажется, погибло людей намного меньше, чем в Останкино. Там была бойня. Если кто хочет меня найти, спросите Кабана ...
  9 октября, 31 октября, 14 ноября около костра на Дружинниковской.
  Молдавский боевик
  Стоим мы по колено в стоках... Как сказать, ну, в самом г... Шли в этих стоках несколько часов, не знали, как выйти наружу. Вонь, холод. Наконец над головой люк. Слышен шум машин. Движение большое, выходить страшно. До другого люка идти - сил нет. Да и где искать другой? Этот еле нашли. Стоим в темноте. Среди нас раненые... Подождали, посовещались, - решили выходить. У меня-то оружия не было, а у ребят автоматы с собой.
  Откинули крышку. Слышу визг тормозов. Машины перед нами встали. Полезли мы из люка как черти. Вылезли посередине площади возле метро '1905 года'. Еще не все вылезли, как омоновцы огонь от-крыли. Наши стали отвечать. Такая пальба пошла, а укрыться негде. Получил два ранения. Очнулся в больнице. Месяц лежал. Следователь ходил. Я сказал, что приезжий, случайно там оказался... Сего-дня выписался. Подайте на билет до Кишинева.
  ЦЫГАН
  Если кто видел меня по телевидению, у Дома Советов снимали, так там ошибка. Я говорил, что я мо-нах. Да, я был монахом в харьковском монастыре, но потом ушел. Бывший монах я. А то, что я гово-рил о Ельцине, что его, на растерзание народа отдать надо, так то правда, говорил. Ведь с него, с Ель-цина весь разор в народе и пошел, значит, народ его наказать и должен.
  Раньше на Украине и не знали, кто какой национальности, а теперь если ты кацап и на мове плохо го-воришь, то тебя нигде на работу не примут. А я вот цыган, что мне делать? Меня и подавно не возьмут. Я за Союз, чтобы все жили равными, независимо от национальности. А Ельцин Союз развалил, с него и спрос.
  Вас здесь по телевидению все фашистами стращали. Не видали вы нас?тоящих фашистов - "унсовцев". То да, банда еще та, и оружие у них есть и черные рубашки, и руку вскидывают, и парады на площа-дях Киева устраивают. Все им разрешено. И церкви православные грабят и священников бьют. Бар-кашевцы по сравнению с ними просто пай-мальчики. Они всех к себе принимают, национальности даже не спрашивают. С нами встали закон защищать, Конституцию.
  Банда фашиствующих - у Ельцина. А если у него свастики нет на рукаве, то не в этом суть, а в делах. В беззакониях его. Не он ли нас разделил? Не из-за него ли уже несколько лет войны идут? А теперь и у вас в Москве война. А вы думали, что это там просто некультурные люди воюют, а у вас тут ничего подобного николиже не будет. А вот коснулось.
  Я в Москве раньше никогда не бывал, вот пришлось. Словно в Бухенвальде две недели за колючей проволокой отсидел. Это фашисты цыган за колючей проволокой держали. Нас только в печах не жгли, а все остальное так же, как при фашистах. А вот те, кто там остался /и он махнул в сторону До-ма/ те словно в печи сгорели. А позавчера, 5 октября ошметки их, вместе с одеждой окровавленной - на площади сожгли. Всю ночь костер пылал. Жженым мясом несло, женщин аж тошнило, вот вам и печи.
  Телевидение меня 3-го снимало. А 4-го мы в Доме Советов укрылись от огня бэтээров. Сидели на по-лу, в комнате на пятом, может быть, на четвер?том этаже. Человек двести нас сидело в этой комнате. По нам стреляют, а мы уходить не собираемся.
  За водой ходили по коридору к соседям. Там, за баррикадой из сейфов военные наши сидели, вроде из Союза офицеров. У них вода была. Сначала они пускали к себе, а потом говорят, - хватит ходить. Дверь не открывают, через дверь говорят: "Если еще придете, стрелять будем. Свои или чужие, все равно не ходите".
  Страшно стало, когда из пушек палить начали. Все на пол полегли. Но никто не паниковал. Лежали и всё.
  Потом к нам в комнату альфовец пришел, с оружием. Встал на порог: "Выходите" - говорит. А на него никто внимания не обращает. "Дети, женщины, есть?" - спрашивает. "Нет женщин, - отвечаю. Я ближе всех к нему сидел. "Гражданские, без оружия, выходите" - командует. А мы все гражданские, все без оружия.
  Со мной рядом дед сидел, тоже с Украины. "Мы отселе ни в коло не пидемо" - отвечает. "Что, что" - не понял альфовец. Я тогда ему перевел дедовы слова.
  - Мы отсюда никогда не уйдем.
  Альфовец постоял на пороге, помялся. Повернулся и ушел. Даже дверь прикрыл за собой. Обстрел продолжался.
  Долго еще сидели. Потом, наконец, стали выходить на улицу через парадный подъезд. Из нас руки ни-кто вверх не поднимал. Потому что мы не сдавались. Я вышел и говорю милиционерам:
  - Думаете, что победили нас? Нет, силой нас не победишь. Сила-то у вас, а правда у нас. Потом сами к нам за правдой придете. Сфотографировали меня и в автобус посадили, сутки держали нас в милиции. Теперь по парадным ночую, на этажах.
  В милиции показывали меня психиатру. Он мне интересно сказал. 'Долго, - говорит, - тебе все это еще сниться будет'. И еще добавил: "На этой войне тебя не убили, а вот на следующей убьют". Посмот-рим.
  Пресс-секретарь
  В августе 1991 Ельцин читал свои речи по черновикам Хасбулатова. Сам он ни на что не был спо-собен. У меня долго хранилась ксерокопия той, что Ельцин с танка произнес. Эта речь написана по-черком Хасбулатова. Увы, этот документ сгорел в Доме Советов. Конечно, вы скажете, что Ельцин эту речь не по бумажке читал. Значит, прочитал и запомнил.
  Пока коммунисты махали красными флажками, отпугивая народ, а патриоты вычисляли жидов и при-шивали на русские рубахи фашистские знаки, Хасбулатов за всех дело делал. У России не было ниче-го. Стараниями Хасбулатова появилась "Российская газета". В 1992 году это была самая умная газета. Из нее обо всем можно было узнать. В ней не было крайностей: ни бесноватого коммунизма, ни пат-риотического юродства.
  Мало того, скоро у России появилась своя телестудия. Первая телестудия в истории России. Вдумай-тесь, первая! Вот как нас держали все эти годы!
  Парламентскую телекомпанию разрешили создать только потому, что были уверены - на это уйдет лет десять, а на современную аппаратуру в любом случае денег не хватит. Когда в парламентской студии впервые (через два месяца после этого решения) проходил эфир, то технические сотрудники не знали, как обращаться с новой аппаратурой. Не знали элементарного - на какую кнопку нажать. Все это был импорт новейшего образца. Аналогов в Останкино нет, и не скоро будет. Так что четвертого октября расстреливали не только российский парламент, но первое русское телевидение - все его сотрудники находились на своих рабочих местах. А потом закрыли единственную - "Российскую газету".
  Правда, использовали аппаратуру первого русского телевидения плохо. Над каждым репортером сиде-ло до семи прямых начальников. Когда острый репортаж доходил до эфира, от него ничего не остава-лось. Вырезалась не только острота, но терялся зачастую сам смысл. Оппозицию свели на нет чинов-ники.
  Идея нашей часовой программы была простая, - комментировать демократические каналы и показы-вать их ложь. И дела шли успешно. Например, репортаж о даче Руцкого оказался фальшивкой и мы разоблачили НТВ.
  Когда мы поехали на дачу Руцкого и сняли там материал, это стало ему известно. Он посмотрел ролик и говорит, ну и врезали вы им, по самые помиДОРЫ закатили.
  В том районе дачи многих государственных мужей, все огорожено, охрана вооружена. Как мы проеха-ли туда, это особая история, высокопоставленные люди здесь замешаны, их личные связи были пуще-ны в ход, имена не могу назвать. Руцкой предлагал нам дать охрану после этого репортажа, но мы от-казались. Не потому что она была не нужна, а потому что это слишком заметная, неуклюжая вещь.
  По телевидению не весь репортаж показали. Ох, уж эти перестраховщики! Было там и кое-что о стройматериалах. Конечно, рыть котлован не имея стройматериалы, глупо. В сюжете "Новой студии" об этом верно говорилось устами некоего 'деда Щукаря'. Но никто не знает, что материалы на самом еле были! Их попросту растащили. Причем, тех, кто тащили - видели, то были агенты МБР, работав-шие под алкашей, бомжей. Раскусили их очень просто. Никакой алкаш на территорию этих дач не просочится. Там, где находятся эти дачи, украсть ничего невозможно. Охрана непроницаемая. И ни у кого, никогда, ничего не пропадало, растащили только материалы Александра Владимировича. По-этому и догадались, кто мог утащить и кто организовал.
  Отобрать дачу у неугодного Зорькина, стащить кирпичи Руцкого, отключить канализацию парламента. Чувствуется одна рука. Каждый сюжет парламентской студии вызывал скандал. Однажды репортер на фоне кабинета Ельцина развернул "МК" и спросил У зрителей, почему, де, в правительстве так любят эту газету? Почитаем: 'ищу партнера, молодой гей'. Может быть за эти объявления? Конечно, хули-ганство, но ведь сам президент перед миллионами телезрителей признался, что свой рабочий день он начинает с 'МК'. Отпираться поздновато. После сюжета "скажи-ка, дядя" - о том, что панорама Боро-динской битвы отдана французской фирме, в студии не прекращались возмущенные звонки. Дело шло к тому, что еще немного, и часовая программа сделает очевидной лживость той картины современно-сти, которую зрителям представляют наши официальные демократы.
  Главные бои были даны в сюжетах о чемоданах Руцкого, о Якубовском. Тут уж раздразнили гусей по-настоящему. Били в яблочко. Об этом говорит хотя бы тот факт, что после заключения у руководителей оппозиций в Лефортово, в Москву с помпой вернулся Якубовский, встречала его на этот раз не президентская машина с эскортом, а президентское телевидение. Правительство мафиозно - они сами выдали себя. Так мы и выяснили кто прав: Руцкой или Шумейко. Лучших доказательств и не надо.
  Оперировать настроением народа стало трудно, мозги поворачивались в другую сторону. Тогда и гря-нул указ 1400.
  
  
  
   "Надоело быть заложниками теряющих власть политиков"
   Рассказ офицера милиции.
  
  Наше отделение дало на проведение мероприятия в воскресенье 3 октября - 12 человек. Мы стояли в числе других подразделений на Ленинском проспекте, перегораживая подходы к Калужской /Октябрьской/ площади.
  Около двух часов к нам стада приближаться колонна людей. Мы построились в несколько рядов, го-товы были отразить попытки прорыва.
  К нам подходили женщины, заговаривали, спрашивали, неужели мы будем их бить? Или еще так: не-ужели мы пойдем против народа? Поговорят ласково, а потом из-за их спин швыряют в нас камни. Этих-то миротворцев я больше всего не люблю. Два года уже воюем с ними и видим, что меры могут быть только жесткими, никаких переговоров вести с ними нельзя. Стоит расслабиться на мгновение, и тебя задавят грузовиком, или получишь камнем в лоб. В надвигавшейся колонне было до тысячи человек. Когда мы сомкнули щиты, неожиданно поступил приказ отходить. Рядом был мой непосред-ственный начальник, подполковник. Был и полковник, но все они оказались пешками, такими же, как я, как все рядовые. Приказ был отдан по рации, как и все последующие приказы. Нам не дозволяли ориентироваться на месте, действовать по ситуации. Посчитали, что сами умнее. А ориентировались ли руководители в том, что происходит? Дальнейшее показало, что нет, не ориентировались. Прика-зали отходить, почему отходить, с какой задачей, не объяснили.
  Пришлось на виду у возбужденной толпы сниматься, перестраиваться. Вид уходящей милиции навер-няка придал митингующим определенное чувство уверенности. Они восприняли наше отступление как свой успех. Почему был отдан такой приказ, почему надо было сниматься именно в тот момент соприкосновения с митингующими, не знаю до сих пор. Никто нам отчета в своих действиях ни то-гда, ни сейчас не давал. Шишки достались нам, звездочки им. Знаю одно, что приказ был неправиль-ным, повлекшим за собой то, что и произошло. Нас отвели по переулкам в сторону Москва реки. Там мы загрузились в автобус. Повезли нас кругом, через мост до Зубовского бульвара. Здесь собралось множество частей, ясно было, что здесь будет главный рубеж обороны, Только мы разгрузились, как через мост поперла толпа. Настроена толпа была уже иначе, видно было, что они побывали в жаркой схватке. Впереди юли, да нет, бежали мужчины, разгоряченные удачным прорывом и уже вооружен-ные, У них в руках были отобранные у ваших резиновые палки, щиты, прутья. У нас из огнестрельно-го оружия - только штатные пистолеты. У меня в противогазе портативный автомат 'Кедр" в разо-бранном виде. В нас полетели камни. Одному милиционеру попали в лицо, брызнула кровь. Его под-хватили под руки, унесли.
  Против такой толпы можно применять газы, водометы, стрелять резиновыми пулями, ставить заграж-дения из техники, К атому вен и готовились. Считали, что все это сейчас будет приведено в действие. И вдруг видим, что какая-то часть снимается, освобождает проход. Ничего не понятно. Значит, кто-то дал приказ отходить? Дрогнула, стала отступать и наша цепь. Отступление скоро превратилось в бег-ство, мы побежали. Да. Побегали. Своих я тут же потерял. Думал, что они ушли вперед, стал дого-нять. Как потом оказалось, и это тоже невероятно, начальник РУВД дал им приказ, минуя меня, не поставив меня даже в известность, - отходить в переулки. Они ушли на улицу Льва Толстого, по-строились, сделали "черепаху", это когда щиты плотно стоят в два ряда. Оказалось, что мы-то никому не нужны. Люди проходили мимо, и никто не пытался нападать. Только кричали что-то оскорбитель-ное и шли к Белому Дому, Им нужен был Белый Лом, а не мы. Так было запрограммировано изна-чально. Отойди в сторону, в переулок, и ты уже никому не нужен.
  А я бежал по Кольцу, бежал вместе с другими нашими частями. ОМОНа было совсем мало. Я лично видел только одно подразделение. Они отходили вместе со всеми. Одного омоновца оттерли от ос-тальных, он получил удар по голове и упал. Доложили об этом командиру, тогда подразделение по-строилось клином, втиснулось в толпу. Омоновцы нашли своего, подняли на руки и вынесли. Толпа не оказывала никакого сопротивления. Рассказывали мне и такой эпизод. Несколько человек из моего отделения забежали в подъезд. Они тоже потерялись, как и я. В подъезде уже скрывались несколько милиционеров и майор. Дверь в подъезд загородили щитами. Несколько мужчин из толпы подошло, стали их оскорблять, кто-то ударил в щиты ногой. Тогда майор скомандовал обнажить оружие. Пис-толеты ТТ были у всех. Потом дал команду передернуть затворы. Все разом передёрнули. Раздался сильный, сухой металлический звук. Мужики услышали, отошли от подъезда подальше. Вокруг них стала собираться толпа, базарили, показывали руками в их сторону. Тогда майор скомандовал дать предупредительный выстрел поверх голов. 'Пли!'. Прозвучал залп. Народ как водой смыло. Перед подъездом улица очистилась. Если бы все действовали так уверенно, как этот майор, то никаких бес-порядков в Москве в этот день не было бы. Это можно сказать наверняка.
  А я бежал, не останавливаясь до Смоленской площади. Вокруг все бежали. На мне был бронежилет, каска, шинель, подсумок с противогазом и автоматом, в руках щит и резиновая палка, на ногах сапо-га. Я считаю себя спортивным человеком, со спортом у меня всегда были самые тёплые отношения, но пробежав от Зубовской до Смоленской с полной выкладкой/ на мне было килограммов 70/, я взмок, ноги одеревенели и больше не двигались. Дальше бежать я не мог. Кроме того, я успел нагло-таться газа, что далеко не улучшило мое самочувствие. Да, в толпу стреляли газовыми шашками, но толку от шашек не получилось, газы только разъярили людей, топало и нам, потому что милиционеры перемешались с гражданскими. Мы буквально на своих плечах принесли толпу к Смоленской. Нас обогнало несколько автобусов с военными. Собирались значительные силы.
  - Все, - думаю, - отсюда я уже никуда не уйду. Площадь бала перегорожена основательно, создано четыре эшелона обороны. Наконец-то были подогнаны водометы. Нашел себе место в обороне и я.
  Первыми не сработали водометы. Они только плюнули водой и тут же заглохли. Стреляли шашками, но газы оказались не эффективными, Они никого не остановили. А машин, распыляющих
  газ прямо в толпу, не было. В итоге, наши цепи были протаранены автобусами, которые мы бросили с ключами зажигания, со всем военным оснащением.
  На нас двинулись наши же автобусы. Такого мы не ожидали. Мы оказались просто беспомощными. Оборона была мгновенно прорвана. Техникой улицу перегородить не успели, или забыли. Путь толпе был открыт.
  Мы стали грузиться на машины. Я вскочил на ходу в какой-то "Икарус", набитый молодыми солдата-ми, кажется, это были дзержинцы. Многие из них были ранены и перебинтованы. Мы поехали к мэ-рии.
  Но рации, которая у меня была, я постоянно слышал, как ругались Руцкой с Панкратовым. Руцкой выражений не выбирал: "Если погибнет хоть один человек, - говорил он, - я тебя на первое суку по-вешу'. А Панкратов отвечал: "Для тебя сук уже готов'. Руцкой выражался, а Панкратов крыл матом так, как у нас в медвытрезвителе не ругаются. Все это боевого духа не прибавляло. Скорее наоборот. Сам собой возникал в голове парадокс: кто здесь правоохранительная власть, а кто уголовная?
  Мы двигались прямо к Панкратову. И произошло совершенно невозможное: мы приведи противника прямо в штаб. Штаб находился в гостинице "Мир" и в мэрии, отсюда шло общее руководство, здесь был наш последний рубеж. По крайней мере, я так думал. Когда мы открыли стрельбу, я понял, что так же думали и другие, кто проделал унизительный путь отступления. Наше отделение целую неде-лю дежурило у мэрии, и мы знали, какими силами здесь располагали. Это была целая армия. Мы со-всем успокоилась, когда на подъезде нас встретило 4 бэтээра. Чтобы остановить прорыв хватило бы и одного.
  Мы подъехали, место было знакомое, почти каждый день приходилось здесь бывать. Сначала оцеп-ление Белого Дома было локальным. Посты только на ближних подступах. Потом людей шедших к Белому Дому стали встречать на дальних подступах, - у метро Баррикадная, I905 года. Милиции, внутренних войск потребовалось больше. Люди исчислялись ротами, батальонами, полками. ОМОН свозили со всей России
  Неизбежно расширился и круг втянутых в противостояние гражданских людей. Под дубинки стали попадать и случайные прохожие, и любопытные. Постепенно весь район, и весь город превращался в зону боевых действий. Войск стало заметно не хватать. Дивизия внутренних войск им. Дзержинского была всего одна.
  Третьего числа (октября) я часто ловил себя на мысли, что 'они' - враги, прочно ассоциировались у меня со всеми гражданскими лицами.. 'Мы' были в форме, противники - в гражданском. Это была их форма. Война шла между людьми в военной форме и гражданской. Это было совершенно противо-естественно. Мы всегда работали только против правонарушителей, преступников. Гражданские, в принципе, всегда относились к нашим естественным союзникам и помощникам. В этом был смысл нашей работы. Теперь мы оказались заложниками теряющих власть политиков. Мы совершали дейст-вия, которые ничем нельзя оправдать. За годы реформ нам надоело воевать с народом.
  Спровоцировать толпу на противоправные действия ничего не стоит. Постройте где-нибудь отряд ОМОНа, и к нему будут подходить любопытные, что-то спрашивать, глазеть. А если отряд перегоро-дит людное место, то стычки обеспечены. Я давно заметил, что чем меньше милиции, тем спокойнее проходят массовые мероприятия. А когда милиции много, то ее перестают слушаться'
  Когда мы выгружались у мэрии, бэтээры, на которые мы возлагали надежды, на наших глазах снялись и уехали. Я примкнул к группе автоматчиков, мы стояли под пандусом, ведущим к мэрии. Сзади нас была стена. Мы в нее уперлись, и отступать было некуда, автомат я к тому времени уже собрал, он был готов к бою. Но отдышаться нам не дали. Они сразу поперли на нас. Мы были словно крысы за-гнаны в угол. Надеяться было не на кого. Было ощущение, что нас бросили, предали. От отчаяния мы стали стрелять. Сначала над головами, потом волнообразно, очередями. Так, что часть пуль летела в толпу. Это было почти отчаяние. Толпа рассеялась. Я поднялся по лестнице, и вошел в мэрию. В вес-тибюле строились солдаты внутренних войск численностью до двух рот. Шла перекличка. Я подошел к их командиру, генерал-майору, сказал, что отбился от своих, попросил поставить задачу. Он сказал, чтобы я был при нем. В мэрии я видел много наших раненых, видел труп полковника милиции с раз-несенным черепом. Потом, когда я писал рапорт, то установил время, когда мы открыли огонь, и ко-гда был убит полковник. В принципе, наши пули могли его зацепить. Но, скорее всего это был снай-пер. Мы с офицерами прошли насквозь здания, и зашли во внутренний дворик. Тут с улицы стали стрелять. Грузовик протаранил вход. И вот что удивительно, тут бы и дать отпор, но солдаты по ротам стали выпрыгивать на улицу через стеклянную стену. Никакого сопротивления оказано не было. Мэ-рия сдалась без боя.
  Мы прошли переулками, и стали грузиться в автобусы. Те, у кого были автоматы, и все офицеры, об-разовали коридор, по которому шли в автобусы солдаты. Я был в группе автоматчиков. В автобусе генерал усадил меня рядом с собой и стал подробно расспрашивать о ходе столкновений. Я ему все рассказал, что вы уже знаете. Мы выехали на Садово-Кудринскую, здесь нас встретило 12 бэтээров. Потом подъехало еще несколько. Собирались огромные силы. Несколько минут мы стояли. Я греш-ным делом думаю, что сейчас где-то разрабатывается план, вот-вот мы будем отбивать мэрию. Но ни-чуть не бывало, мы продолжаем отступать. Бэтээры тоже развернулись и поехали с нами Скоро нас догнали автобусы с боевиками. Они направлялись в Останкино. Мы ехали по Кольцу все вместе, впе-ремешку. В принципе, остановить их можно было одной очередью. И тогда бы штурма Останкино не было. Но приказ не поступал, и мы просто глазели на тех, кто захватил наши автобусы, и мчался, об-гоняя бэтээры брать 'эфир'.
  Видел я и ребят из 'Витязя'. Они сидели на броне спокойные. Расслабленные. Всё им по фигу, что скажут, то будут делать, нервов нет. Прикажут стрелять в толпу, станут стрелять. Так потом и про-изошло.
  Наш автобус направлялся в штаб внутренних войск. Позывной моего генерала был 'Утёс'. Его не-сколько раз вызывали по рации. Он кому-то пересказывал то, что узнал от меня. Я сидел рядом и всё слышал. В штабе ничего не знали, абсолютно ничего!
  В штабе ко мне подошли солдаты. Они видели, что я с их генералом чуть ли не в обнимку хожу, вот и подошли. 'Правда, - говорят, - что софринская бригада перешла на сторону Руцкого? Этого я не знал. - Если прешла, тяжко будет, это сила, - говорят. Короче говоря, никто, ничего не знал.
  Наконец, мне удалось связаться по телефону со своими, и я поехал в отделение. Нам поставили новую задачу: обеспечить охрану МУРа. Я выделил несколько человек. Из отделения никто домой не ухо-дил, не спали всю ночь. Готовились к штурму. Слушали эфир. Никогда такого базарного эфира не было. Никто из начальства не прерывал, не вмешивался. Словно специально разжигали ненависть и месть.
  Утром звонят наши из МУРа. Их не сменили. Просятся домой. И такой у нас с ними разговор идёт:
   Откуда вы звоните, - спрашиваю.
   Из кабинета.
   Он открыт? ( Дурацкий вопрос, конечно.)
   Здесь все кабинеты открыты, Дела на столах лежат.
   Кто в здании кроме вас?
   Никого нет'
   Вот такая ситуация ' заходи бери' все' что хочешь. Все подготовлено к вывозу. На весь МУР - три наших милиционера.
  Вскоре начальство приказало нам взять под охрану гостиницу 'Россия'. Им был анонимный звонок, предупреждающий, что гостиница будет захвачена боевиками. Мы приехали. Никаких попыток за-хвата, конечно, не было.
  Москва была забита войсками, милицией, пьяным, вооруженным сбродом в форме неизвестных мне частей. Всю ночь, не утихая, продолжалась стрельба. На следующий день вместо разборок, сверху хлынул золотой дождь. Направо и налево раздавались звезды, чины, премии, награды. Никто не отка-зался. Брали не стесняясь. Тем, кто жизнью рисковал, мало чего перепало, а досталось больше тем, кто пороха не нюхал.
  Не скоро дошло дело до разборок. Все друг друга обвиняли, ссорились, увольняли, потом восстанав-ливали виновных. А правдивой картины происшедшего так и не воссоздали. А выяснилось много не-вероятного. Приведу один только эпизод. При отступлении от мэрии нами был оставлен штабной ав-тобус с узлом связи. Стало быть, мятежники имели возможность отдавать приказы, руководить всеми нашими частями. Позывные в автобусе были. Никто из милиции и военных не посмел бы ослушаться, не выполнить самый невероятный приказ.
  
  
   ВЕЩИЙ СОН
  Эту бабушку я встретил на святом месте. Возле креста, поставленного (вместо двух сожженных) рус-скими апатридами из Риги. Только те, кто сами унижены, могут понять чужое горе. Поэтому так мно-го здесь у крестов и на баррикадах было беженцев, из Приднестровья, Старушка меня не окликала, и я к ней не обращался, просто случайно встретились глазами, стоим и смотрим друг на друга, непо-нятно, что нас задержало. Бабке уже за семьдесят, вид такой богомольный, молитвенный, но видно, не спокойно у нее на душе, было это накануне 40 дней. Стал я потихоньку расспрашивать ее о том, о сем. Она отвечает, что часто ходит после обедни сюда псалтырь читать. И сейчас пришла, да больно шумно, не стала читать.
  Многих расспрашивал я на этом месте, кто что видел. Много подробностей узнал. О погибших ниче-го толком никто сказать не мог. А ведь это главное сколько погибло, где они скрыты, кто они.. Это и странно, что никто не знает. Поговорили мы с бабушкой и об этом. Тут-то она мне и открыла сокро-венное.
  - А вот вам-то я сон свой и рассказу. Вижу, что вам можно рассказать, - вдруг озарилась она. В нем на наши вопросы ответ.
  И стала она рассказывать: "Было это накануне родительской Дмитриевской субботы /30 октября/. Пришла я из храма, прочитала несколько кафизм. А на сердце так скорбно, сколько же погибло лю-дей, как их имена никто не знает, и помянуть по именам нельзя. Заснула я и вижу сон'
  Идут люди, МНОГО людей. И все в черном, медленно, скорбно идут. До- са?мого горизонта - все люди идут. Это души умерших, думаю, которых мы на заупокойной службе поминали. Мы о них вспомни-ли, и вот, они сами и пока?зались.
  И спрашиваю во сне: 'А как бы мне тех увидеть, что у Дома Советов убиты?" И вижу: идут еще люди. Все молодые мужчины, как на подбор. Веселые, шагают бодро. Впереди у них черное знамя развева-ется. И лица все их увидела, но мельком, не запомнила их.
   - А много их прошло? - спрашиваю я бабушку.
  - Много, не сосчитать. Прошли они на восток, там остановились, стали свое черное знамя разворачи-вать. Знамя большим стало, и смотрю, что-то приклеивают к нему. Наверное, свои фотографии, ду-маю. Сейчас увижу фотографии их, рассмотри лица. "Чьи фотографии клеят?'- спрашиваю я во сне. "Ельцина" - отвечает голос. И вот он, сам Ельцин, губитель их, смотрит с фотографии, которую они приклеили. И тут все пропало.
  Помолчали мы с бабушкой. А она продолжает.
  - Не простой это сон, - говорит, - думается мне, не пройдет он даром. Что-то, да будет ему, Ельцину. Нехорошо ему будет. С него о погибших на?до спрашивать. Подобное видение было мне и накануне смерти Сталина, и не прошло оно даром.
  Видела я вроде как парад во сне. Шеренги идут, четко шагают, бравые все ребята, а впереди - Сталин. Несут ребята бюсты Маркса, Энгельса, следом Ленина, а потом вижу, и самого Сталина бюст выне-сли. Так четыре бюста и пронесли мимо меня. И поняла я тогда, что-то случится с ним и будет он просто бюстом. Года не прошло, как умер Сталин.
  И этот сон не пройдет так. Не могу позабыть, как страшно Ельцин с порт?рета смотрел. Сущий губи-тель. А по-гречески - Аполлион, значит, - губитель. Так в Библии написано. '...Власть же ее была - вредить людям пять месяцев. Царём над собою она имела ангела бездны, имя ему по-еврейски Ава-дон, а по-гречески Аполлион /губитель/.'
   Откр. 9.10,11.
  
   АНАФЕМА
   (рассказ прихожанина)
  Странно, уже привык к раненым на тротуаре, К войскам на улице, к тому, что стреляют. И вдруг - ти-шина! То охотились, били дубинками, искали в прицел, а вот, сегодня уже никому не нужен. А только закрываешь глаза, и там - снова война.
  У всех в первые дни был вопрос, сколько погибло, и что дальше? Телевидение подло молчит. Прези-дент готовится к поездке в Японию, где собирается извиняться за плохое обращение с японскими во-еннопленными. О наших событиях ни слова. Раненые, пострадавшие в Указе от 7 октября делятся на три категории: наши - не наши. Военные -наши, погибшие гражданские - не наши. Ни извинений, ни объяснений.
  5 - 6 октября - торжественные отпевания в Елоховском соборе погибших военнослужащих. Сижу до-ма. По радио во время прямой трансляции, диктор говорит: "Сегодня церковно отпеваются только те, кто погиб при штурме Белого Дома. Вы слышите, что священник произносит только их имена. Ос-тальные не могут быть отпеты церковно, они не вняли предостережениям Патриарха. Родные могут помолиться о них дома'.
  Ужас! Выключаю радио, выходит, я тоже отлучен, потому что я - защитник, а штурмовик! Тут же я понял всем существом, непостижимо, откуда пришло, - это ложь! Нас не только убили, - но еще и оболгали. А голос у ведущего передачу был такой искренний, такой сочувствующий, ласковый. 'Нельзя поминать. Хотел бы, да нельзя..."
  Какое ослепление нашло на людей: убийство - оправдывают, а невинных - отлучают! Темный дух помрачения сошел на людей. И нет возможности ему противостоять. Те, кто убиты на улицах - жерт-вы боевиков-фашистов, все, кто убит в Белом Доме - фашисты или их жертвы.
  Убить, расстрелять оппозицию этого уже было мало. Следуя иудейской традиции, надо было превра-тить жертвы в преступников. Надо было, чтобы весь народ одобрял их смерть. Испачкать невинной кровью весь народ - это же фарисейский замысел! Сначала он был повторен Сталиным, (все одобря-ли репрессии) теперь - Ельциным.
  Кровь Его на нас и детях наших, - кричал народ Пилату, подстрекаемый фарисеями и саддукеями. Так появился народ - богоубийца. И всё исполнилось в точности, как они и говорили
  Кровь Господня на потомках их и до ныне, до сего дня.
  Убить - мало, надо было еще оболгать. Когда римские воины, стерегущие Гроб Господень, наутро рассказали старейшинам и первосвященникам иудейским о Воскресении, то они не покаялись с пла-чем, не уверовали, а научили воинов сказать неправду, сказать, что Тело украли.
   - Раздави гадину! - убеждал 4 октября с экрана телевизора "книжник" и наследник фарисеев Юрий Черниченко. Его поддержал "мозг нации"' Андрей Нуйкин, академик Лихачев, шут нации Александр Иванов, всего 43 известных деятеля подписали соответствующее письмо. А потом, когда "гадину раздавили", а именно, пролили кровь невинных людей, жертв этого убоя, хитростью отлучили от Церкви, запретили вспоминать.
  До воскресенья 10 октября в храмах отказывались отпевать и служить панихиды по защитникам Дома Советов. Сам пытался заказать панихиду, - отказали! Считали, хотя никаких разъяснений на это свы-ше не было, что все они отлучены от Церкви, все они виновны в смуте и кровопролитии. Так было! (Сейчас, когда я перечитываю это, уже не верится, что так было! Но так было!) Такая была создана атмосфера. Разбойник был опять отпущен, невинный - распят.
  Почему распространилось такое мнение в Москве? Да, в этом виноват отчасти сам патриарх. Ведь пышное отпевание с теле-радио-трансляциями было устроено только для ельцинских солдат. Для солдат Руцкого - нет. Почему? 'Значит, и мы не будем отпевать', - решили рядовые священники. Совсем непонятно в какую категорию попали убитые - пятнадцатилетние Рома Денисов, Марина Курашева, четырнадцатилетний Костя Калинин, 62-летний Тамерлан Шарифович Амирханов, 72-летний Константин Дмитриевич Чижиков. На всякий случай их тоже не отпевали, наверное, как злостных боевиков и фашистов. Пусть так, но, во всяком случае, это были не фашиствующие молодчики, как пишут о них, а фашиствующие дети и старики, пенсионеры.
  Во все дни с понедельника до воскресенья, я пытался найти священника, который бы согласился от-петь всех погибших, не разделяя их после смерти. Не нашел. Отец Николай, например, настоятель ближайшего к Дому Советов храма, сослался на то, что они - коммунисты. Хотя, вряд ли Рома и Ма-рина удостоились при жизни этой чести - быть принятыми в ряды партии. Выходило так, что вот коммунисты нас гнали, а теперь мы им это припомним. Появлялась какая-то неприсущая правосла-вию мстительность. Большинство же священников просто ссылались на патриарха: он не отпевал, и мы не станем.
  И только один священник указал на вину противоположной стороны. С иеромонахом Никоном мы встретились у часовни Божией Матери Державная, здесь, (единственное место в Москве!) 40 дней ежедневно служилась панихида по всем погибшим. Отца Никона не избили, не ранили. Он сказал, что ответили ему 4 октября на призыв, переданный по рации: "Не пропивайте крови", военные, штурмовавшие здание, Ответом была нецензурная брань. Обращение отца Никона попало даже в фильм, показанный по ТВ, а ответ - не попал. Ответ - матерщина. Матерщина - язык демонов, это бесы отвечали русскому священнику. Они жаждали крови, они говорили о мести, о том, что пленных брать не будут. Они растерзали отца Виктора, принявшего мученическую смерть именно за такие же слова. 'Не стреляйте!'
  Я задал отцу Никону свой вопрос, не на депутатов ли пала анафема? 'Как это возможно?" - возмутился он - "я же сам их исповедовал, причащал 3 октября. Виновен тот, кто первый выстрелил, кто "пролил невинную кровь!' - так сказано в заявлении Синода.
  Да, попробуй, отлучи от Церкви тех, кто кается, причащается. Ничего не выйдет. Повинную голову и меч не сечет. Задал я свой вопрос и отцу Даниилу, старцу Донского монастыря, Ответил он совсем уж чудно: "Не было никакой анафемы, не слыхал ни о какой анафеме..."
  А еще добавил: "Мы всех отпеваем..." Вот так рассудил старец!
  - Это была страшная, страшная провокация, - горячо шептал мне на ухо настоятель Донского храма во время исповеди. - "Вы никто не виноваты". ( Имелись в виду защитники.)
  Самоубийство - вот очевидное следствие богооставленности, отлученности, отчаяния. Однако никто из первых лиц, организаторов, самоубийством в эти страшные дни не кончил, как было в августе.
  Мы видели другое. На утром все защитники Дома были расстреляны из танков. Ни пол, ни возраст, ни политические взгляды, не имели значения. Засвидетельствованы следующие зверства, чинимые штурмовиками: расстреливались пленные ('Общая газета' , 15-21 окт. 1993 г.) Добивались раненые - (свидетельства врачей). Есть свидетельства изуверств: трупы с выколотыми глазами, надрезами, отрезанными пальцами.
  Избивались все подряд. Напомним, что многие из этих, подвергшихся насилию людей, накануне были причастниками Тела и Крови Христовой. Нет, стреляли не в проклятых церковью людей, даже не в Конституцию и Закон. Стреляли в саму Церковь, мучили христиан. Наставали времена Калигулы и Нерона. Отсюда такая жестокость штурма, поэтому еще две недели не унимались спущенные на Москву бесы.
  В последующие дни все определилось, встало на свои места. К воскресенью /10 окт./ во все храмы пришло патриаршее распоряжение отслужить панихиду по всем павшим, 'в гражданской смуте уби-енным' Пришлось многим изменить свое мнение, выполнять распоряжение иерарха. А отца Николая я с удовлетворением увидел в воскресенье у нашего Креста с кадилом в руках. Несколько священни-ков при большом стечении народа служили панихиду.
  Только плохой информированностью приходов можно объяснить затруднение, возникшее среди священства. Святейший еще 5 октября, во вторник благословил совершить в воскресенье во всех храмах и монастырях Русской православной Церкви "заупокойное поминовение погибших в дни трагических событий в Москве". Так что никакой проблемы с отпеванием якобы отлученных изначально не было. И не нужно было ходить, искушать священство своими вопросами.
  Но на этот раз телевидение, радио так заврались, что даже в приходах церковных произошло замешательство. Не надо смотреть телевизор, советуют духовники своим духовным детям, и все-таки сами смотрят и обманываются.
  О силе, святости родной русской церкви часто узнаешь от своих врагов, узнаешь по их великой ненависти к нашей вере. Вот, например, пассаж из жуткой по аморальности и некомпетентности книги Вероники Иосифовны Курылло "Записки из Белого Дома". "...Говорят, в 10 часов была какая-то литургия на 20-м подъезде, Руцкой там был, силовики, но ничего нового не говорилось. Здесь есть какой-то местный поп в чёрной рясе. С кучкой постоянно крестящихся тонкоголосых бабок и бледных мужичков, он практически каждый день в течение последней недели обходил - Белый дом с крестным ходом, тощая, убогая процессия с иконой, жалобно завывающая... Я всё гадала, причастил этот поп боевиков, или ещё нет... Об этом и литургия, если это действо вообще имеет отношение к причащению". Какой цинизм, такому святотатственному цинизму позавидовал бы и знаменитый Емельян Ярославский!
  Хороши кадры нашей воистину геббельсовской пропаганды, ведь эта девочка/автор книги/ работает в газете "Коммерсант-дейли'.
  А как злобно шипел по радиостанции "Свобода" расстрига Глеб Якунин! "Отец Алексей Злобин благословлял боевиков!' Спец по православию, некая Н. Бабасян пишет в "Новом времени" о том, что видела как священник при столкновении, "распустил руки", бил крестом по головам омоновцев. Это-го, конечно, не было, но если и было, то можно представить, как накалили ситуацию власти, прика-зывавшие ОМОНу ежедневно избивать народ.
   Средства кассовой дезинформации сделали свое дело. Вопрос об анафеме оказался настолько запутан, что в обращении патриарха, Священного Синода и иерархов русской православной церкви в День памяти преподобного Сергия Радонежского /8 окт./ формула "заупокойное поминовение погибших" была уточнена. Добавлено всего одно слово, которое упразднило все кривотолки - "всех"! Не просто совершили "поминовение погибших", а "совершили ныне заупокойное поминовение всех братьев и сестер наших, погибших во время страшного междоусобия в Москве. Но и этого мало, да-лее в синодальном обращении следовало: "мы оплакиваем убиенных сынов и дочерей России и горя-чо молимся об их близких, разделяя их скорбь и страдание'. Вот так, по человечески закончилось это искушение с анафемой. А ведь кто-то до сих пор опутан ложью. 10 октября оплакивали погибших уже во всех церквях - всех погибших. Но только на сорок дней священники наконец-то взяли в руки списки погибших и прочитали их имена. Все, без исключения! Как страшна ложь! Кому надо было порочить убиенных?
  На этом вопросы, конечно, не кончаются. Надо все же конкретно назвать кто эти "люди, поправшие нравственные принципы и пролившие невинную кровь" - так сказано в постановление Синода об анафеме. Кто был организатором противостояния, кто "вдохновил и осуществил богопротивное убийство ближних своих?' Ответ напрашивается сам по себе: тот, кто совершил беззаконие, нарушил основной Закон, издал указ ?1400, а потом пошёл на всё, чтобы самооправдаться. Разогнать Парламент, конституционный суд, глав регионов, а потом обеззвучить протестующие голоса

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019