Аннотация: Кровавый Октябрь 1993 года - рассказы очевидцев и участников событий.
ПЕРЕУЛОК
В этот переулок не всякий осмеливается зайти. С одной стороны обшарпанные стены стадиона, вкривь и вкось исписанные кричащими словами: 'Смерть, Предатель, Позор, Все, На защиту, Вечно, Кровь!!!' С другой стороны стена стекла - с дырками от разнокалиберных пуль. Так было давно. Те-перь в это уже не верится. Но так было. И мы это видели.
Ох, не добрая слава идет об этом стадионе. Рассказывают о расстрелах, о том, что раздевали до гола... Не верится в это, но, собственно, где же еще? Окровавленной, изодранной пулями одежды на следующий день вокруг Дома было много. Когда кровь застывает, то одежда, которую она пропитала, становится как кора и хранит форму своего бывшего хозяина. Мертвым одежда не нужна, раненым она мешает. Одна из таких заскорузлых курток демонстрируется на выставке 'русский пожар'. Потом всю одежду сожгли военные за оцеплением, на площади перед Домом. Многие помнят тошнотворный запах горелой крови. Чадил целую ночь жертвенник всесожжения и дым от него не уходил в небо, а стелился по земле.
Рассказывают в крови на резиновых платах, которыми выложены дорожки стадиона. Одна любопытная женщина промокнула эти ржавые пятна на платочек, дома она смочила свой платочек чистой водой и на белом проступила кровь. Простой, но надёжный способ.
Рассказывают о бурой воде, которую отдавала после дождя несколько дней подряд, пропитавшаяся кровью земля.
Неправдоподобно? А куда же деваться крови? Земля впитывает ее с тех пор, как пролилась первая кровь, кровь Авеля.
Здесь кровь текла обильно, здесь она всюду, все здесь орошено, окроплено кровью. Много ее в человеке, и нельзя ни ранить его, ни убить, чтобы из ран не текла, не сочилась, не хлестала, не пачкалась кровь.
Может быть, совсем не пускать кровь? Но без этого не могут обойтись владыки мира. Человеческое тело и кровь - это их пища. И будут они есть, и пить, править пир жизни, пока стоит мир. Пока владеет им князь мира сего, будут проливать они невинную кровь, стараясь прельстить своим могуществом, своей силой даже избранных. Суд над ними уже свершен, и огонь приготовлен, и осталась им какая-то малая толика времени, и они не упустят своего.
Итак, стадион, места много, вокруг трибуны, все скроют от лишних глаз. Уж такое место, здесь всегда выплескивались страсти. Расстрел с раздеванием, это упражнение всегда вызывало интерес толпы. Казнь - любимое зрелище во все времена. Только в этом не признаются никогда, и никто. Ни мучитель, ни мученики, ни свидетели... Никто не видел... Никто, кроме трибун. Они расскажут нам об этом на очередном игрище с рёвом и свистом. И это уже нельзя будет не услышать, а, услышав, не поверить.
С другой стороны переулка - стена стеклянная. Она долго хранила память о 'хрустальной ночи русской демократии'. Отверстия от пуль, - в них как в раны Спасителя можно было вложить перста, чтобы вслед за Фомой обрести веру. Да, это хоть кого вернет к реальности. Зачем стреляли бэтээры в эту сторону? Ведь Дом - впереди.
Отверстия разные, в одно у меня вошло сразу три пальца, в другие проник только один. Стреляли и разномастные Калашниковы, и крупнокалиберные Владимировы.
Налево у стены куча цветов. Снизу уже подгнившие, сверху свежие, благоухающие. Здесь было свалено шесть трупов. Они лежали здесь, всеми забытые, почти сутки. Никому до них не было дела, никому...
Ворота в парк сбиты ударом тяжелой боевой машины. И теперь, как ни в чём ни бывало, сюда ходят гулять с детьми. Рассматривают отверстия от пуль, считают отметины на деревьях. Здесь все перепахано гусеницами БМП. Как тесно им было в городе, они пыхтели, как носороги, чесались о деревья, крошили бордюры и поплевывались из коротких огненных хоботков. И здесь, в парке, на земле тоже неподвижно лежали люди.
От памятника Павлику Морозову в центре парка, остался один постамент. Держался до последнего. Сначала у него раскрошились, лицо, потом показался скелет арматуры, А он все стоял и некому было его убрать, И, кажется, именно в ту ночь не выдержал, ожил, побежал кого-то спасать. Но подстрелили, лежит теперь в морге. Невостребованный правдолюбец.
Многое, многое могут рассказать жители окрестных домов. Нужно быть только внимательным к разговорам. 'Своих' узнают по глазам, по внешнему виду, по движениям, в которых готовность броситься на землю от свистящий пуль, бежать от хрустящих резиновых палок. Если вас примут за своего, то расскажут многое.
Прямо на проезжей части размолотое гусеницами бревно, рядом цветы, свечи. Здесь убили священника, отца Виктора, рыжеватого, высокого человека. Он шел на бээмпе с крестом, говорил слова уве-щания, его расстреляли, потом раздавили.
Рядом заколоченная палатка. Попали под пули случайно. Случайно ли? Один из них так и окоченел, скрючившись, не разогнуть. Он увидел того, кто стрелял и успел отвернуть только верхнюю половину тела, словно спиной встретить пулю легче, а взгляд так и не мог отвести, лицо осталось повернутым к смерти. Ноги не успели шагнуть, руки острыми локтями взметнулись вверх и тело безжизненно шлепнулось об асфальт. Человек-винт, повернулся два раза и застыл.
Об этом рассказывают с утра до ночи женщины в серых платках, передают из уст в уста подробности от которых мороз по коже. Зачем все это, говорят обыватели, Они ироничны, насмешливы. Их не вра-зумит и пуля в лоб.
Седой, благообразный старик с полированной; палкой в руке, житель соседнего дома, долго присмат-ривался ко мне, а потом, понизив голос, сказал:
Я все снял на видео. Сейчас не могу рассказывать, что здесь было, тяжело вспоминать. Но я видел всё. А на что не мог смотреть, смотрела и снимала камера.
Помалу, словно толчками сердца, нагнетаются в наш разговор подробности того, что мучает старика ночными кошмарами, заставляет часто приходить, смотреть на огонь костра, на шершавый асфальт, на спешащих мимо прохожих.
Неужели все это было здесь? - было, было, - старик.
Я сам закрывал им глаза, - выдает он, наконец, свою тайну. Я видел большую войну, я дошел до Берлина, поэтому я и мог это сделать. Они лежали здесь уже днем, и всю ночь, и на следующее утро, и до часу дня их не убирали. Страшные, обезображенные, окоченевшие, Мы с женщинами, сосед-ками, обходили их, закрывали глаза, закрывали лица простынями, читали молитвы, зажигали свечи. Утром оцепления не было, здесь ходило много любопытных. Некоторые приоткрывали наши лоскутки, разглядывали лица. Вроде кого-то искали. Но я знаю, что сначала люди, смотрят на такие вещи из любопытства, а потом начинают получать удовольствие и не могут оторваться. Вид смерти сначала отталкивает, пугает, а потом притягивает. Я пережил это.
Потом спецназовцы гнали нас и мы бежали, спотыкаясь о трупы, которые только что накрывали. И опять просили, просили увезти мертвых. Ведь мы тут живем!
Мертвых было столько, что невозможно было сразу всех убрать, скрыть от глаз. Работы у смертных команд хватало, не управились и за сутки.
Священник в рясе лежал здесь, а подальше скрученный мальчик. У дерева, где крест, тоже лежал человек. Но больше всего их было в парке, - шепчет и шепчет мне на ухо старик.
- Это не конец, а только' начало, начало войны. - Он начинает вдруг вдохновляться, седые волосы подхватывает ветер и несет их как снег.
- Ибо кровь требует отмщения, за преступлением следует возмездие, и оно обязательно придет. Оно уже близко и тогда мою пленку покажут в Останкино. Иуду неизбежно ждет расплата, потому что нарушены заповеди Божии. Кровь на президенте, кровь на правительстве, на армии. Кровь соединила, повязала их. Кровь пролегла между ними и нами, кровь между властью и народом.
Ветер стихает, снежные вихри волос ложатся на лоб. Старик опирается на палочку и спина его понуро горбится.
- Я видел все!
Старик, что ты, прошедший фашистский ад, мог видеть здесь нового? А он
видел.
Каждый вечер прихожу я сюда, к стене стадиона. Здесь всю ночь мерцают огоньки, среди деревьев горит костерок, вокруг греются люди. Газеты пишут о них недобрые слова. 'Зачем они здесь, чего хотят? Вот разогнать бы последних смутьянов, и зажили бы тогда спокойно'.
В пятницу доносы были доведены до милиции уже как приказы. Операция началась в 11 утра. Подъехало несколько машин. Вышли люди, поверх милицейской формы - гражданское. (Стыдились формы.) На шее автоматы, Окружили святое место, вырвали из земли два освященных православных, восьмиконечных креста. Один - красный, тот самый, что был у Дома, пред ним молились ночью и днем две недели, православные души. Умоляли отвести смертоубийство. Другой новый, трехметровый, дар богатых людей, вырвали, понесли. Не на Голгофу понесли. Грузят в мусорную машину, мусора в штатском. Туда же полетели свечи, иконы из иконостаса на крови, живые цветы. Забрали одежду, которую собирали для выходящих из больниц и тюрем защитников. Забрали большой картон-ный ящик, полный народных денег, собранных в фонд помощи раненым. Забрали все.
Саша, его знают тут все, подошел, спросил: 'Кто вы? Покажите документы. Какое ваше звание? Мо-жет быть, мы, и не обязаны вам подчиняться?' Смелый парень. Дуло воткнули ему под ребро, запих-нули в машину. Забрали еще двоих, для кучи. Кресты, иконы - сожгли во дворе 11-го отделения ми-лиции. Деньги, деньги не сожгли, это точно, Двоих ребят отпустили, третьему шьют дело. И не надо примешивать сюда политику. Когда милиция уехала, стали поднимать затоптанные в грязь иконки. Иконы были и в луже. На некоторых иконных ликах четко отпечатались следы от сапог. Тут не политика, а бесовщина. Бесы продолжают терзать Россию, их не изгонишь Конституцией. Кто мог отдать такой приказ, - попрать и глумиться над святынями? Отлученные от Церкви, преданные анафеме лю-ди. Это они, мы узнали их по делам, вот на кого анафема.
И все равно украдкой продолжают собираться здесь люди. Ещё тише разговоры, еще страшнее их рассказы.
Вот худой, маленький спелеолог, он вывел из горящего Дома, подземными ходами седых генералов, и множество других людей. А вот двое пьяных подрались и чуть не упали в костер. Здесь всегда мно-го пьяных, здесь часто спорят до драки.
Женщина из народной столовой, у нее и сейчас с собою термос, попросите, если замерзли на ветру, она всегда нальет вам горячего кофе. От нее так и веет уютом и домашним теплом.
А вот полубезумная Вика смотрит на огонь - 'Кровь, кровь', - кричит она, показывая на взметнувшееся пламя. Ее усмиряют знакомые парни в камуфляже. Еще неравно на их рукавах были нашивки Русского национального единства. Самый старший из них и самый высокий вынимает из портфеля блестящий никелированный инструмент. 'Это евгенический циркуль для евреев' - издевательским тоном поучает он. - 'Их черепа не такие как наши. Они неандертальцы, а мы кроманьонцы. Так учит наука евгеника. Вот что мы приготовили для них вместо печей. Очень простой прибор. Скоро его будут вы-пускать все заводы по программе конверсии, вместо ракет средней дальности' Тут он не выдерживает и начинает визгливо хохотать, обнажая неровны ряд остреньких зубов.
Сразу взяв истерическую ноту, в спор с ним вступает ампиловец' Он всё воспринял всерьез. Он по-хваляется подвигами 'Трудовой Москвы', рассказывает, как они камнями и кулаками пробивали до-рогу на Крымском мосту. Его поправляют сердобольные женщины: 'Солдатиков-то не били' За что их бить-то?' - 'Нет, били!' - не хочет умалить свои заслуги ампиловец' 'И будем бить!'
Он неумолим. Его упрашивают помолчать. Но он кричит все громче, он призывает грядущую неиз-бежную победу трудового народа. Его принципы весомы, как булыжники на Пресненской мостовой.
Между баркашевцами возникает скоротечный 'научный' спор. 'Неандерталец с булыжником' - единодушно решают они. Для этого им почему-то не понадобился инструмент тайной науки о черепах - евгенический циркуль. Строго ли научно их заключение? Кто разрешит загадку низких лбов, выдающихся надбровных дуг, глубоко посаженых глаз, тлеющих красными угольками ненависти?
Мускулистые ребята в афганках все подкладывают и подкладывают дрова в огонь. Они неутомимы, молоды и могут наделать немало дел. Дикие, древние силы бродят в их жилах, дремучи их принципы и дым от костра, который ест глаза, ничто по сравнению с едкостью того дыма, который заполнил их головы. Они не принадлежат никому. Себе они тоже не принадлежат. Они готовы на все. И подорвать Останкино к чертовой матери, и помогать раненым, и освобождать узников Лефортово, и завербоваться в Сербию. Смотря кто позовет за собой.
Бабке восемьдесят лет. Несколько раз повторяет она свой возраст. Рассказывает, как на ее глазах добили раненую молдаванку в коридоре Дома. Как потом ползла она на карачках в туалет, а над ее головой для забавы давали очереди из автоматов молодые десантники. Как ткнулась она в темноте лицом в кучу сваленных друг на друга мертвяков. Зачем она там была? Искала и не нашла смерти.
А стратеги все бубнят о бездарности генералов Макашова, Тарасова, Титова, Ачалова, о неиспользованных ракетах поверхность-поверхность, обещанном Черноморским флотом крейсере-авианосце на Москва-реке.
В первые послеоктябрьские дни хотели новые победители заасфальтировать это бередящее, беспокоящее память место. Не смогли, женщины легли на пропитанную кровью землю, повернулся каток назад, застыл асфальт в кузове.
Первую неделю стоял Дом в оцеплении. Маски, автоматы, каски, солдаты...
Весь день выслушивал душераздирающие вопли женщин лейтенант спецназа, а потом подошёл, снял маску, попросил: "Если будете молиться за упокой своих, помолитесь и о нас - завтра отправляемся в Ингушетию. Простите, если можете, но был приказ. Я нечего не мог сделать, но знайте, мой взвод не выпустил ни одного патрона".
Я запомнил его, того, кто не стрелял, кто назвал имя, снял маску. Иван, лейтенант Дзержинского спецназа, а если будет здесь когда-нибудь памятник, надо будет отвести место и ему, и всему, что осталось еще в памяти.
Я запомнил сопение омоновцев в подъездах, топот подкованных сапог, скрежетание щитов. Я видел меткую стрельбу овеянных легендарной славой побед, кантемировцев. За это давали звезды, чины, квартиры. Ваня получил Ингушетию. Поэтому его слово будут последним, а не блудливое слово политиков и чиновников.
Слово, держащих слово. Слово, исполняющих приказ, слово, верных присяге. И горе тому, кто нарушил клятву.
Иуда сам совьет себе веревку из собственных указов. Сам затянет петлю.
Верно слово седого пророка темного переулка.
Трещит огонь, пожирая мусор близлежащей помойки, скачут блики по стене
Сплетаются причудливые тени. Тени сближаются и шепчут мне на ухо свои ночные истории.
РАССКАЗ ЖЕНЩИНЫ ИЗ НАРОДНОЙ СТОЛОВОЙ.
Я как услышала 21 сентября указ по телевизору, так сразу же развезла внучат по детям, нечего, пусть сами воспитывают, и пошла к Дому Советов. Накупила с собой полные сумки продуктов, знала уже, что там народу много соберется, и никто домой не уйдет. Так уже было в июне у Останкино, в марте, когда в первый раз депутатов отменили, в мае то же так было после побоища. Определили меня в пристройке /избирком/. Свой пункт питания развернула в спортзале. Нарезала бутерброды, чай готовила. Каждый день меня снабжали продуктами из столовой Дома Советов. Еды хватало. Много приносили и наши москвичи. В первое время в пристройке еще не было баркашевцев, они не сразу при-шли сюда. /Сначала дежурили у баррикады около 8-го подъезда/ были другие ребята, ох, хорошие, веселые, тренированные, смелые. Наверное, офицеры. Куда они подевались потом, ума не приложу. Оставались бы у Дома Советов только такие, так никакого худа бы нам не было. А то потом всякие приходили. А сколько было провокаторов! Так что под конец даже друг друга стали бояться.
Во время митингов наш пункт выносился на улицу, и мы принимали пожертвования и продуктами и деньгами. Кто-то подходил и перекусить, мы никому не отказывали. В термосах у нас был горячий чай, кофе.
Во время полной блокады, когда к нам уже никто не приходил, меня перевели в бункер под Домом Советов. Там располагался штаб. Начальник штаба - Коля, подполковник Николай Михайлович. А я-то его Колей звала. Мне недавно сказали ребята, что он застрелился к вечеру четвертого октября, ко-гда мы все ушли. Не знаю сама, не видела его после. Очень жалко, если это, действительно, так.
В нашем штабе мы были полностью автономны. Дверь, как в бомбоубежище, закрывалась и к нам уже никто не мог попасть. А открыть эту дверь и танк бы не смог.
Спали мы днем, урывками, ночью мы работали, ждали штурма. Тревожно было по ночам. Кормили всех, кого прикажут. Готовка, стол, мойка, - так проходили дни. Ходили по несколько раз в день агитировать омоновцев из оцепления. Кормили их, они тоже голодные были. Не сразу у них питание наладилось. Стояли мальчики из дивизии им. Дзержинского в шесть, девять часов, а сиены нет, паек кончился. Лучше всего агитации поддавалась дивизия им. Дзержинского, это же мои внучки старшие - 18, 19 лет.
В кого же вы будете стрелять, - спрашиваю, - в нас? Все с автоматами стоят. - Не будем стрелять, - отвечают.
А если прикажут?
Не будет такого приказа, - говорят.
Ну, я им тогда бутерброды раздаю, тихонько от офицеров их. Только разогитируешь какой-нибудь отряд, его меняют, по машинам и в место их расположения. Новеньких привозят. В нашем штабе об этом уже известно, идем агитировать опять.
Ходили и вместе с Руцким. Он им Устав военный как прочитает, насчет присяги на верность народу, о преступном приказе, так все сразу ясно становится. Вы должны не Ельцину служить, говорит, а Конституции и народу. Они молчат, у них Конституция - командир взвода.
Когда Руцкой обращался к офицерам, то напоминал чтобы приказ о штурме требовали в письменном виде. Такого рода приказы, говорил, должны давать письменно, и заверены они должны быть соответствующими подписями и печатями. То, что будет штурм, не сомневались.
Конечно, таких, письменных приказов четвертого октября во время штурма, обстрела из танков, не было. Зря говорил он, напрасно учил.
Однажды смотрим, это когда еще полной блокады не было, едут автобусы, а из них какие-то в черном выходят. Мы к ним, в сумках бутерброды, сигареты.
Вы же против Конституции, против основного закона, - говорю им. Шестьдесят федераций за нас. Конституционный суд за нас, кого вы приехали защищать, - спрашиваю, - клятвопреступника, которому мы мешаем Россию вместе с землей, Америке запродать?
Они стоят - все в черных кожаных куртках, молодые, накаченные, хоть бы хны им. А один отвечает: 'Какой там закон, если революция идет. Революция совершается не по Конституции. 'К чему это он сказал, не понятно. Но видно, крепко их против нас накачали. Совсем другая закваска, чем у дзержинцев.
Ну, смотрите, - говорит, - у нас оружия нет, если пойдете на штурм сухой горбушкой по лбу только, и сможем вам засветить. Так и ушли ни с чем. Ничего не взяли они у нас: ни сигарет, ни бутербродов. Квартировали они в гостинице 'Мир', человек пятьсот, наверное. Это первые были такие упорные. 'Агитации не поддаются те, в черных кожухах, - говорим своим штабистам.
Наверное, боксеры, - отвечают. А что за боксеры, или бейтаровцы их еще называли, не знаю. Военные отряды евреев и охрана коммерческих структур, вот что это, так толкуют. Наверное, есть такие, как не быть, ведь вся власть у них, у спекулянтов, значит власть свою им надо держать, вот и появляются такие бультерьер. Вцепились в горло советской власти, не оторвешь,
перегрызут.
Во время блокады кольцо военных с каждым днем все уже и уже сжима?лось. Все ближе и ближе к баррикадам цепь. Каждую ночь ждали нападе?ния. И желтый броневик, агитатор их объявлял, что через полчаса начнется штурм, всем уходить, а то пеняйте на себя. Сильно нам на психику давили. Напряжение - вот что самое тяжелое было.
Полной блокады они все равно, однако, не сумели нам сделать. Наши в любой момент могли в город попасть и назад вернуться. Сколько раз Коля ночью говорил мне: 'Вот наши разведчики пришли, накорми их'.
Откуда пришли, ясно откуда. Мы и все могли по подземным ходам, а потом по городским коммуникациям выйти и уехать куда-нибудь. Никто бы и не заметил.
Колю из армии сократили, не сам он ушел. Специалист он исключительный, но как стал политикой интересоваться, да против развала армии вы?ступать и против расчленения Союза, так его и подвели под увольнение.
А насчет орудия я так скажу, лучше других это знаю, потому что при штабе была. Никому оружия не давал. Оружие было, но никому, ни одной единицы не выдавали. Даже четвертого во время обстрела, когда нас пе?ревели в верхнюю столовую, помню такой эпизод. Мимо нас проходил Руцкой, его останавливают мужчины: 'Дайте оружие', - говорят. 'Как я вам дам, по какому праву? Нет, не могу я этого сделать...'
Предатель, - кричали ему вслед. А он твердо так отвечает: 'Не в оружии наша сила. 'Ведь это он отдал приказ утром не отвечать на огонь, это слышали все, потому что передали приказ по внутреннему радио. Так что у кого из наших и было оружие, не применяли его. Так что вся проблема неконтролируемого оружия, была выдумана, чтобы иметь повод нас уничтожить.
Оружие имела только охрана здания и личная охрана Руцкого, Хасбулатова, Макашова, Ачалова... Сколько раз приходилось слышать: 'Дайте оружие, дайте оружие'. Никому, ничего. Ни отставным офицерам, ни афганцам не давали оружия. Кто-то обижался, даже уходили многие.
У нас пассивная оборона, - объяснял Руцкой, - они должны видеть, что у нас в руках ничего нет. Наше оружие - Конституция и Закон. Что это за пассивная оборона, я и не знаю толком, наверное, то, что у нас и было.
Каждый день баррикады обходил Ачалов - министр обороны. Я очень хорошо запомнила один его разговор.
Почему не приходят сюда наши военные части? - спрашивают его. - Ведь каждый день шли к нам телеграммы от моряков североморцев, черноморцев, офицерских собраний военных округов... сотни телеграмм. Все они были зачитаны по радио, зачитывали их на ежедневных тысячных митингах. Особенно мне запомнилась одна, от моряков. 'Если вас тронут хоть пальцем, если хоть один волос упадет с вашей головы, то сообщите нам, эти подонки узнают как воевать с женщинами! Они будут иметь дело с Советской Армией'. И адрес и подписи были. Наверное, они еще скажут свое слово. Хочется в это верить.
Ачалов же отвечал на такие вопросы всегда одинаково просто: 'Ну, представьте - говорил он, - что сюда, в густонаселенный Московский квартал придут танки. Прольется море крови. Танки могут все разрушить, но принести победы они не смогут'.
На Ачалова наседали молоденькие ребята, комсомольцы с Украины. 'Дайте нам оружие, - говорили, - мы умрем за советскую власть, как наши деды умирали'.
- Комсомол сейчас не имеет в обществе никакой поддержки, - отвечал он, - его методы работы устарели, сейчас они не привлекательны. Теперь надо веру, патриотизм возрождать, побеждать правдой, а не догмами. - Так он отвечал, и это казалось мне самой очень странным, необычным. 1
В штабном бункере нас было 740 человек, столько порций я ежедневно готовила. На всю жизнь запомнила. Когда прорвали блокаду /З октября/ то к нам прибавилась тьма народу. Прогнать их всех было невозможно. В основном это были подростки. Просили оружие, лица до смешного серьезные, но с ними даже никто разговаривать не хотел. Ночью пришла машина с хлебом, разгрузили ее. Так весь хлеб и остался там. Что с ним стало, не знаю, много хлеба, жалко его.
Утром, когда уже шел штурм, повели нас наверх, на четвертый, кажется, этаж. Мы сидели у столовой, в коридоре, у стены. Когда начался обстрел из танков, то весь дом дрожал как картонный. С потолков известка летела нам на головы.
Несколько раз мимо проходил Руцкой: 'Сидите у стенки, к окнам не подходите', - говорил он. Я ему предлагала покушать. У нас с собой было много продовольствия, приготовили неплохой обед. Мы не готовились к войне, готовились как обычно, к завтраку, обеду и ужину. Но Руцкой ничего не ел.
С нами в коридорах Дома, находились сотни людей. Сидели, чего-то ждали. Во второй половине дня к нам подошел лейтенант, он представился, что из 'Альфы', предложил всем выходить. Гарантировал безопасность. Но мы выходить отказались. Он объяснял, что надо пользоваться случаем, что если им прикажут стрелять, они вынуждены будут стрелять, говорил, что ими командует непосредственно Грачев, и всячески уговаривал выходить. Никто с ним не пошел. Обстрел не утихал. Хотя он обещал, что скоро огонь прекратится. Долго этот лейтенант бродил по нашему этажу, было у него и оружие. Никто его не хватал, никто в него не стрелял и никто его не слушал.
Потом появились и другие из 'Альфы' и мы стали выходить. Обещали подать автобусы с занавеска-ми, чтобы не видно было, кто внутри. Никто нас на выходе не обыскивал, сдаваться мы не собирались и когда вышли через первый подъезд, и увидели множество войск с автоматами наизготовку, то жен-щины подходили к ним, кричали: 'Мы проклинаем вас, вы стреляете в собственных матерей!' Одна моя знакомая видела меня в этот момент по телевизору. Хорошо, говорит, было видно, как ты руками размахиваешь прямо перед носом у автоматчиков. А я их проклинала. Жалко, что звука по телевизору не было, но мы еще скажем свои слова.
Потом нас повели в автобус. Я села у окна, оно было приоткрыто. К автобусу подошел милиционер и брызнул в окно газ из баллончика. Поднялся крик. Я хорошо видела большое, белое облако газовой аэрозоли. Автобус тронулся. Я закрылась платком с головой и уже ничего не видела. Ездили по Мо-скве мы довольно долго. Ни в одно отделение милиции нас не принимали. Наконец, приняли в 108-е. Народу было великое множество. Прямо в коридорах мужчин стали жестоко избивать. Били Дубин-ками, кулаками, ногами. Люди, которые избивали, были в штатском. Я сказала их главному: 'Что же вы делаете, изверги?' Он подошел ко мне: 'А, ну, замолчи, старая!' - и ударил кулаком по голове.
Следователь, который потом с нами беседовал, был очень вежливый, от него никакого зла не было. Меня отпустили.
Дом Советов разгромили, жутко смотреть на него со стороны, а ведь мы были внутри. Тысячи людей полегли, но мы не сдались! Правда осталась за нами, они своими пушками ничего не сумели нам до-казать. Грабить Россию мы все равно не дадим. Они уедут, а мы останемся.
Когда я рассказала все это своим детям, они сначала решили меня арестовать. Им нужно, конечно, чтобы я с внучатами нянчилась, а не с омоновцами. А потом стали вместе со мной ходить на панихи-ды к часовне храма Христа Спасителя и сюда, на место гибели священника, многих других людей и детей. Это святое место. И мои внучата уже спрашивают меня: 'Пойдем, бабушка сегодня на святое место?' 'Конечно, пойдем', - отвечаю я. 'Куда же еще идти?' Каждый день мы здесь. Встречаю знакомых людей, с которыми много пережито. Узнаем, друг от друга подробности, радуемся, что остались живы. Вечная память погибшим.
7 октября, Дружинниковская. (Святое место.)
15 октября, там же.
НЕЛИ
Что произошло? Я до сих пор не могу понять. Мы так дружно, мирно жили. Была у нас самая богатая страна в мире. И вдруг сами себя разорили. Потом стали ссориться, ругаться выяснять, кто виноват в этом, а потом стали просто друг друга убивать. И назвали все это демократией и рыночными отноше-ниями. Кому это нужно. И почему все так перевернулось?
То, что происходит непоправимо ужасное, я поняла еще 23 февраля 1992. Это наш праздник. Мой муж был ветераном войны. Он всегда в этот день надевал ордена и шел к могиле Неизвестного солда-та. А в тот день настроение было далеко не праздничное, а тревожное. Все наши деньги, лежавшие на сберкнижках, за два месяца превратились ни во что. А ведь эти деньги были скоплены на похороны. Но все деньги, которые были - конфисковало государство на свои нужды. Неужели оно так обнищало, что ему понадобились наши гробовые деньги? Кроме того, нас обманули, пообещали, что реформы роста цен не вызовут, а если вызовут, то будут компенсации, а на самом деле нас попросту обобрали, а когда мы стали возмущаться, обозвали оскорбительным словом - 'красно-коричневые'. Обозвали те, кто не воевал с фашизмом, обозвали тех, кто кровь свою пролил, освобождая мир, да, весь мир, от коричневой чумы.
В тот день (23 февраля 1993 г.) я доехала до станции метро площадь Свердлова, но меня не выпусти-ли наверх. Никого не выпускали. Собралось нас много, мы говорили, обменивались мнениями, воз-мущались. Потом поехали на Пушкинскую, но и здесь нас как каких-то кротов опять загнали под зем-лю. Метро работало, а никого не выпускали. Народ скапливался, скапливался, началась уже давка ... Кордон милиции, не выпускавший нас из метро, был прорван.
Мы вышли на улицу, тут нас встретил второй кордон. Началось побоище. Нас били дубинками. Я ви-дела кровь, били всех подряд. Женщины кричали от ужаса. Многих увозили на скорой помощи. Одному человеку стало плохо с сердцем. Он умер. Потом мы узнали, что это был генерал войск ПВО.
Попов, тогдашний мэр, цинично говорил по телевидению какие-то оскорбительные вещи в его адрес, так он поминал погибшего. Он говорил, что во время войны этот генерал служил в войсках НКВД, а это очень плохо служить в НКВД, эхо значит, что он не воевал с фашистам, а воевал с собственным народом. Сказал, словно всех нас грязью облили.
После этого я стала ходить на митинги. Слушать правду. Ведь средства массовой информации лгут, а инакомыслящих оскорбляют.
В июне я ночевала возле Останкино в палаточном городке в парке. У нас в лагере было так хорошо, все жили дружно. Много приехало из бывших республик, здесь был настоящий Советский Союз! Мы все вместе обе?щали, был общий стол. Ночевали в палатках. Неужели нельзя было нам дать несколько часов эфира, потеснить полуголую девицу-певицу, амери?канскую рекламу, и дать выступить нашему представителю, сказать людям правду, сказать, что не все согласны с тем, что происходит в стране.
Чтобы все знали, как нас унижают, и что мы не рабы, мы не дадим себя оглупить, мы не станем мол-чать. Телевизионные Швондеры нас представляют как безмозглых шариковых. Но мы ничего не до-бились. В четыре часа утра 22 июня, в день в час начала войны наш лагерь разгромили омоновцы. У нас был сделан длинный стол, за который садились все, кто приходил, кормили всех. Ведь с продук-тами так трудно сейчас, многие просто стали голодать. Стол этот разломали, посуду разбросали, раз-били. Омоновцы - молодые ребята, наши детей, кто их натравил на нас? Кто внушил, что мы враги? Они ворвались в мирный, спящий лагерь как настоящий, фашисты. Охраняла наш лагерь только то-ненькая веревочка, протянутая между деревьев, на ней висели таблички: "территория СССР". И эта территория была захвачена, На утро избитые наши ребята лежали на траве, рядком. У всех спины си-ние, в местах ударов страшные кровоподтеки, лица опухшие от синяков. Я прикоснулась к одному рукой.
- Как же тебя так били, за что?
- Рука у вас мягкая, ласкова, - говорит он, - но прикасаться не надо, все равно больно.
Так они лежали, лицами вниз, утром 22 июня и было их человек двадцать. Снимали их и корреспон-денты, но никогда фотографии или съемки эти показаны не были.
Я сама читала в 'Огоньке', когда главный редактор был Коротич, рассуждения одного публициста. Коммунисты, КПСС, писал он, боялись хилых диссидентов, боялись одного их слова. Неужели такая супердержава, как СССР могла рухнуть от диссидентского слова? Значит, не такая уж она сильная была, а номенклатура не была уверена в своей правоте.
Так он подсмеивался. А ведь и Коротич и Попов, да и все нынешние демократы приложили немало усилий, чтобы бороться с этими самыми диссидентами, чтобы оглуплять народ. Все они сами были коммунистами и не рядовыми, а начальниками. Коротич и тогда был главным редактором, писал вос-торженные статьи о книгах Брежнева; и Попов был главным редактором. Учил, как строить плановую экономику социализма. Это они боролись со всяким иным мнением, которое было им не выгодно. А теперь снова в первых рядах, все в их руках. Власть у них.
Тогда они боролись с кучкой диссидентов, а сейчас простой народ хочет сказать и услышать правду, и с ними расправляются так жестоко, как и с диссидентами не расправлялись. За диссидентов хоть Запад заступался, а за нас кто? Запад одобряет; Что ж, если нынешняя власть так боится нашего сло-ва, всего-то слова! Значит, она тоже не права, значит, чувствует свою неправоту и боится. Боится ра-зоблачения, боится наказания. Но неправда их видно еще более страшная, чем неправда коммуни-стов, вернее сказать - КПСС. Нет, не дали нам тогда слова сказать на телевидении, и не дадут, кровью умоются нашей, а не дадут. Вот и добились, наконец, демократии, дорвались. Пьют нашу кровушку.
Я, например, никогда коммунисткой не была. Хотела было вступить, да сказали, что недостойна. Гайдар, Ельцин - достойны были. В партию рвались, чтобы чины получить. А все чины мимо меня прошли, я хотела хорошим специалистом стать, и стала. Лучше меня во всей лаборатории не было. Все это знали, и кто хотел защититься, ко мне обращались. Сколько этих докторских, да кандидат-ских через меня прошло и не вспомнить. Тысячи. А я лаборанткой всю жизнь. Была я и во время по-боища I Мая, 1993, когда нас как волков окружили на Октябрьской площади. Поливали кислотной пеной из пожарной машины. Все говорят, что мы сами напали, агрессивно себя вели. Но через неде-лю 9 Мая все прошло мирно, хотя народу на демонстрации было еще больше. Нас не тронули, дороги не преградили и мы никого не тронули. Все отмечают, что в Москве в этот день был идеальный поря-док. Ни пьяных, ни хулиганов. Никогда такого не было. Значит, все же именно новые демократиче-ские власти оказались зачинателями, провокаторами беспорядков, а не мы.
А как травили, таскали по судам немногие наши газеты, которые мы читаем - "Советскую Россию", "Правду", и особенно "День". Я и на этих судах бывала. Много народу собиралось, мы умоляли судей, оставить нам эти газеты, говорили, что порнографию надо запретить, а не правду. За что их судили, - за то, что пишут не так, не могут одобрить беспредел, беззаконие. А у правительства только и дела, что бороться с теми, кому не нравится их политика, а надо бы положение в стране исправлять, а не рот нам затыкать. Им и дела нет, что кругом уже идет война, что производство останавливается, заво-ды не работают. Надо бы наладить производство, а они хотят всех несогласных изловить и переду-шить. Вот на что употребляют они свою власть, не на строительство нормальной жизни.
Правовыми средствами демократы не смогли заставить нас замолчать. Стали применять силу, в ход пошла клевета, провокация. И вот это им удалось. Вся наша несогласная пресса, радио-парламент, Парламентский час, 600 секунд - закрыты, запрещены, все наши вожди в тюрьме, лучшие люди уби-ты. Неужели еще кто-то может верить тем, кто это с нами сделал? Страшно становится, когда слы-шишь, что многие одобряют убийство, сама совесть у людей извращена. Порно-газеты, сниккерсы, даром не проходят, они быстро сделали свое дело. Особенно молодежь жалко. Она обманута. А тем мерзавцам, которые у власти, все нипочем.
22 сентября я как услышала Указ Ельцины, ну, думаю, началось, мартовский ОПУС не удался, так те-перь, после "артподготовки", приняты серьезные меры. Давно он замыслил это. Не зря ездил в приви-легированные дивизии.
Пошла к Дому Советов. Ночевала там несколько раз. Слушала и ночной съезд. По ночам ждали штурм, не спали. В одну ночь войска подош?ли совсем близко к баррикадам. Говорили, что там только офицеры, вооруженные автоматами. Рядовых не было. Постояли, постояли, попугали, около пяти утра стали отходить.
28 сентября началась полная блокада, и я уже домой не уходила. Резко испортилась погода. Шел дождь со снегом. А ребята, наши под открытым небом ночевали. Все были больные, простуженные. Жалко на них было смотреть. Один комсомолец с Украины приехал за новую жизнь бороться, так у него обувь совсем развалилась. Ходил босиком. Потом мы подобра?ли ему обувь. Кто-то принес из дома старенькие, но крепкие ботинки,
Не было воды, света, лекарств, но никто не уходил даже с темпера?турою. Болели и выздоравливали прямо на баррикадах. Первое время тяжело было с пищей. Горячего вообще не было. Варили бы на кострах, да не было дров. Я-то ночевала в помещении, мне было легче, Хоть отопление и отключено, холодно, а все же крыша над головой.
Мы каждый день ходили цепям солдат, разговаривали с ними. Вот вы служите, говорим, а дети тех, кого вы защищаете, чьи приказы выполняете, дети нашей власти - служат. Они живут за границей. Дети первого вице-премьера Шумейко живут в Нью-Йорке, его внук - гражданин США, значит он, вообще, в Российской армии служить не будет. Сын Старовойтовой живет и работает в Англии, и гражданство у него английское. Её муж в Израиле. На пользу этих стран наше правительство и рабо-тает. Семья Козырева живет в Швейцарии. Жены наших министров по приглашениям западных фирм, ездят на длительное время за границу, получают дорогие подарки. Как вы думаете, спрашива-ем, для чьей выгоды работает наше правительство? В чью пользу заключает контракты, соглашения. На пользу своих детей, конечно, и на горе нашей с вами Родине. А теперь поймите, почему и кто име-ет лицензии на беспошлинный вывоз нефти, ртути, цветных металлов, редкоземельных металлов. Те, кто поддерживает такую политику, их называют предпринимателями, ставят всем в пример. А вот вас, вместо того, чтобы научить полезным вещам, честному предпринимательству, например, ком-мерции, - учат стрелять, бить, убивать. И воевать вы готовитесь не с врагами нашей страны, а с таки-ми же русскими ребятами, как вы, с теми, кто не хочет уезжать за границу. В матерей своих вас гото-вят стрелять.
Один солдатик, из дивизии им. Дзержинского, мне говорит на это - хотите, я дезертирую. Или к вам перейду. Я подумала и отвечаю, нет дезертировать не надо, но ты ни в чем не участвуй. Не стреляй, не бей никого. И если твои зверствовать будут, то ты их останавливай. Хорошо, говорит, но только вы нас тоже не бейте, не оскорбляйте. Терпи, говорю, на то ты и солдат. А среди нас тоже всякие люди были и злые, и истеричные, и фанатики. Довели нас, довели этого ненормального противостояния, до междоусобицы. Неужели этого хочет народ?
Политики этого хотят! Потому что они ссорятся, а мы заложники, мы виновны. То те виновны, то эти, а все равно, если вместе, то мы, - народ простой,
Подходили мы и к спецназовцам, хотя и страшно было /лица их раскрашены, ли скрыты в черных масках/ и говорили так: "Мы знаем все ваши части специального назначения внутренних войск. Все про вас в газетах писали. Не скроетесь вы за масками и теперь. В ваших частях служили до вас пред-шественники, теперь, наверное, уже демобилизовались. Это они разгоняли ночью народ на площади в Тбилиси. Разогнали. Были десятки трупов, а какая им благодарность была от правительства за это? От них отреклись все политики, казали, что этого мы не хотели. Газеты беспрепятственно стали поно-сить армию, генералов. И сейчас вас тоже предадут. Вы, конечно, исполните приказ, а потом скажут, что убивать мы не приказывали. Так было в Баку во время чрезвычайного положения, в Таджикиста-не, Литве, Латвии, Осетии, Абхазии, Приднестровье. И всюду вас предавали, и никто не брал ответст-венность на себя за ваши военные действия, которые причиняют людям столько горя, страданий. Вы должны спасать народ от террористов, боевиков, а не воевать с народом. Вы должны защищать нас, ваших матерей от бандитского произвола политиков, а не расправляться с нами. Вот ваши части про-шли уже по всему бывшему СССР, кровь льется по всей стране. Теперь дошли до Москвы. Неужели и Москву зальете кровью?
Эти в контакт не вступали, ничего не отвечали, видно, тяжелая у них служба, отбили охоту иметь свое мнение. Сильная, звериная стая, которая бежит туда, где чует запах крови, и которая слушает только вожака.
Когда мы видели Омоновцев, эти ребята постарше, они стояли со щитами, Дубинками, в касках, бро-нежилетах, на шее автоматы. Говорили им так: 'Помните Рижский и Вильнюсский ОМОН. Теперь эти ребята с нами. Потому что их предали те, кто отдавал приказы. Чеслава Млынника теперь разы-скивает милиция, он вне закона. Парфенова выдали, судили на чужой территории. Подумайте, что вас ждет, не то ли самое? Переходите на нашу сторону! Рижский ОМОН с нами.
Агитация была успешной. Ребята тушевались, возразить им было нечего, их начальство приказывало отгонять нас.
Часто для войск устраивались самодеятельные концерты. Стояли-то друг против друга долго, целыми сутками. Мы без оружия, они с автоматами. Копилась злость, усталость. Вот мы и веселили их, чтобы мрачные мысли ушли.
Вся эта агитация шла очень успешно, и в ответ появился у них желтый пропагандистский броневик. Звук у его динамиков был такой мощный, что никуда нельзя было скрыться от него. Сначала они все читали Указ президента о том, какие льготы предоставляются депутатам, добровольно сложившим с себя полномочия. Выплачивалась два миллиона рублей, обеспечивалось устройство на работу в пра-вительственных сферах. Это было так мерзко. И депутаты, которые продались за эти льготы (Почи-нок, например) - предатели, просто подонки. Читали этот указ по несколько раз в день, и тогда мы поняли, что весь этот указ был провокацией. Он специально был так составлен, условия были такие унизительные, что ни один уважающий себя депутат не пошел бы на это. А те, кто подчинился ему - на всю жизнь опорочены, осрамлены. Хотя и не понимают этого пока. А может быть они просто ци-ники, из которых президент и делает себе окружение - понимают и принимают, потому что это вы-годно.
Вся агитация, которая лилась из желтого броневика, была направлена на то, чтобы вывести нас из равновесия, озлобить, спровоцировать на какие-то действия. Мы обсуждали между собой, а что если кто-нибудь не выдержит, психанет, откроет огонь по броневику? Оружие, ведь кое у кого было. Зна-чит, они получат право на ответный удар! На это они и рассчитывали. Провокация продолжалась, она была рассчитана надолго вперед и кончалась штурмом парламента. Штурм был запланирован, мир не нужен был президенту, ему нужна была полная победа.
Броневик бесил всех. Во-первых, своей громкостью, во-вторых, репертуаром. Целый день крутилась одна и та же отвратительная песенка: "Путана". По нашим немощным динамикам передавалось засе-дание съезда, но включалась "Путана" и заглушала выступления депутатов. Вот чего добивался пре-зидент и добился таки, - заглушить голос народных избранников.
Броневик не прятался, он объезжал вокруг Дома, подъезжал вплотную к баррикадам. Все в нем было вызывающим: и окраска и выходки. Однажды из него раздался женский голос - мать обращалась к дочери, называла ее по имени, фамилии, отчеству, сказала год рождения.
- Мы тебя все любим и ждем дома, - говорила мать, - выходи через ограждения на мой голос, тебя пропустят. Если же тебя держат как заложницу, то мы обращаемся к боевикам, отпустите нашу дочь или хотя бы дайте поговорить с ней.
Через некоторое время по нашим динамикам в ответ зазвучал звонкий девичий голос. "Дорогие мама и папа, - говорила девчонка, - я здесь добровольно и никуда отсюда не уйду, пока банду Ельцина не отдадут под суд. Жить в стране, где отменена Конституция, где войска убивают людей, выполняя ука-зы нового диктатора, я не хочу. Лучше жить здесь, за колючей проволокой, в зоне. Если вас заставили насильно обратиться ко мне, - продолжала она, - я вас прощаю, а ваших мучителей проклинаю, если вас заставили 'это сделать за деньги, то я к вам никогда не вернусь. Поэтому переходите на нашу сторону, если вы меня любите. Мы встретимся и поговорим обо всем с глазу на глаз. Здесь вас никто не обидит, потому что у нас действуют и Конституция и Закон. Уйти отсюда вы сможете в любое время, а вот к нам сюда никого не пускают, даже скорую помощь.
Все это я слышала сама, собственными ушами. Девушка говорила из Дома Советов, а я находилась на улице, поэтому не видела ее. Ах, как хотелось бы увидеть, узнать, жива ли она?
Ответа не было. Поражение желтого агитатора было полным. Вместо ответа завели песню о каких-то штурмующих отрядах, запугивали. Больше им ничего не оставалось делать. На их стороне осталась только сила, а правда была у нас.
В субботу 2 октября дали свет. Мне сказали, что надо печь лаваши. Повели в подземелье Дома Сове-тов. Там был целый цех для выпечки лавашей. Руководил нашей женской бригадой мужчина, он один знал всю технологию. Натаскали нам множество мешков с мукой. Мы спросили у начальства: "А на сколько человек делать лавашей?" Сколько сможете, отвечал нам начальник штаба, а вообще на 8 ты-сяч человек. Так я узнала, сколько нас всего в Доме Советов.
Мы надели белые, чистые халаты, которые здесь нашли, повязались белыми косынками. В специаль-ных блестящих баках замешивали тесто, я вынимала готовое тесто, взвешивала, нарезала на опреде-ленные порции. Потом делали лепешки. Технологию освоили быстро. Лепешки клали на специаль-ные протвени, протвени задвигали в печи. Алексей Петрович дальше делал все уже сам. Печь вклю-чал, потом вынимал готовые. Печь пекла лаваши автоматически, поддерживала нужный температур-ный режим и еще вращалась. Оборудование было современное, совсем новое. Готовые горячие лава-ши уносили от нас наверх.
Пекли целый день без остановок. Мы так устали, что потом решили уже не взвешивать тесто, а клали на глаз. Сколько нужно мы приблизительно знали. На ночь мы тем же подземным переходом верну-лись в спортзал, где всегда ночевали и заснули как убитые. А рано утром опять стали печь. Когда прорвали блокаду, к Алексею Петровичу пришла дочь и жена. Стали нам помогать, все рассказывали, что творится наверху. Мы спросили, может быть уже не надо печь, может быть уже все кончилось, но начальство просило не останавливаться , не расходиться, к Останкино не идти. Боялись, что свет опять отключат. Часов в девять свет, действительно, отключили.
Собирались мы в полной темноте, все привели в порядок, вышли, сумели закрыть за собой дверь. За-крывалась она очень сложно. Все пошли по домам, потому что страшно устали. Целую неделю мы провели здесь, не мылись, даже не раздевались.
Думала, что отосплюсь, помоюсь, а на следующий день, рано утром вернусь. Но утром пройти к Дому Советов было уже нельзя. Все было перекрыто, кругом стреляли, били людей.
Меня зовут Нэли, я каждый день прихожу сюда, ко Кресту. Здесь гибли люди. Это теперь единствен-ное наше святое, русское место. Все остальное уничтожено.
Я никогда не была членом КПСС, зарабатывали мы с мужем по 150 рублей в месяц, и нам было дос-таточно. А теперь я не знаю, как умирать.
Хоронить меня не на что будет. Были сбережения, да сплыли. Зароют в общую могилу без креста и памятника. Стыдно и страшно так умирать. Жалею, что ушла тогда, лучше было бы остаться навеки в Доме с пулей в сердце. Лучше было бы остаться там, в нашей братской могиле.
Вечер, 12 октября 1994 г., перед Крестом на Дружинниковской улице.
Женщина с разбитыми коленями
Это произошло 30 сентября. Я проходила по Пушкинской площади часов в 6 вечера. Давно я там не была, смотрю - Пушкин в строительных лесах стоит. Остановилась и рассматриваю Пушкина в лесах. В этом месте всегда много народа, но в этот раз было что-то слишком много. Говорят все громко, возбужденно, не успела догадаться, что это те, кто за Белый Дом, как на нас побежал ОМОН. Именно побежал, а не пошел, и колотят всех подряд дубинками, а за первыми, /они были без щитов/ идет уже цепь со щитами и всех теснит. Никаких предупреждений, 'разойдитесь' или еще каких-либо, я не слышала. Все происходило в полнейшей тишине. Слышался только визг женщин и клацанье щитов. Я не успела даже повернуться в сторону Тверской улицы, откуда шел ОМОН, меня толкнули в. спину, я упала, прямо на колени перед Пушкиным. Расшиблась очень сильно, потому что попала на какие-то стройматериалы. Колготки порвались, кровь хлещет ручьем. Сижу на земле, подняться не могу. Во-круг никого, все убежали, гонят их и бьют уже далеко, где-то у кинотеатра. Около меня женщина кричит, тоже подняться не может. Как оказалось потом, у нее перелом лодыжки. Вскоре мы вместе в Склифосовском оказались, ее госпитализировали. Нас по телевидению показывали в тот день в девя-тичасовой программе новостей. Показали мельком, и как-то глупо, но меня все подруги узнали, зво-нили целый вечер. Так я знаменитой стала.
Разогнали, избили людей, а ведь никакого митинга не было. Ни одного транспаранта, ни одного зна-мени, ни ораторов, ничего не было.
Лежу я на площади, вокруг никого нет, женщина стонет, помощь нам оказать некому. И только я единственный свидетель того, что происходило перед памятником Пушкина дальше. С нами, двумя ранеными женщинами, лежал там еще один человек. Он поднялся, оказалось - безногий, инвалид с двумя костылями. Вот почему он убежать не мог. К нему подошел ОМОНовец, а инвалид /наверно подумал, что опять бить начнут/ поднимает костыль и замахивается на Омоновца, и кричит такое, что и вообразить нельзя: "Фашисты, собаки, проклинаю вас". А сам весь дрожит от негодования, не мо-жет сладить с собой. А Омоновец спокойно так подошел вплотную, и выбил у старика костыль. Ста-рик упал и продолжает кричать. Тогда Омоновец стал избивать его ногами. Сначала легко, как бы не-хотя, а потом все больше стервенея. Не знаю, чем это кончилось, нас унесли на носилках. Инвалида все били, он все кричал, наверное, так и забили до смерти. В Склифосовского мои колени забинтова-ли и отпустили домой. Врачи нисколько не удивились моему рассказу. Таких как я там было множе-ство, шел сплошной конвейер: кровь, ссадины, переломанные кости, кровавые бинты... Избиения на-чались, оказывается, уже давно, с 23 сентября. Ну, да, сообразила я, сразу после Указа. Конечно, за-являть в милицию было бесполезно, ведь это делала сама милиция!
Пережив такое зверство, я не могла усидеть дома, хотя меня домашние не пускали, и пошла к Белому Дому, чтобы увидеть что творится, ведь телевидение позорно молчало! Правда не может быть за те-ми, кто творит в Москве такое безобразие, кто натравливает на невинных людей обученных костоло-мов, садистов. Они хотят скрыть от людей какую-то еще большую свою мерзость, чтобы никто не уз-нал о ней. Так думала я и решила во что бы то ни стало сама все разузнать, если такие подлецы нами правят.
И, действительно, то, что я увидела, превосходило всякое воображение. Столько войск, бэтээров не было в Москве и в августе 1991г. Но здесь была еще и колючая проволока, вернее, - резучая. Какое же проданное, лживое наше телевидение, молчит и все, мне искренне жаль тех людей, которые работают там. А массовые избиения людей продолжались. Трудно оценить их масштаб, они происходили по-всюду, Они были зверскими и бессмысленными. Словно бешеные псы были спущены с цепей и рва-ли, кусали всех подряд.
На подступах к Белому Дому никто не спрашивал - коммунист ты или демократ? За Ельцина ты или за Конституцию? Били всех, кто попадался. И стоило только кому-то упасть, как его Омоновцы топтали сапогами.
А ведь в это же время шли переговоры, Церковь православная на?ложила анафему на тех, кто прольет кровь. Значит на тех, кто пролил мою кровь и кровь тысяч других невинных жертв и пала анафема. Наверное, именно поэтому в них не было уже ничего человеческого. Это были демоны, а руководил ими сам Сатана.
У метро "Баррикадная" постоянно дежурили знакомые мне "скорые" и каждые полчаса увозили лю-дей с разбитыми лицами, проломленными черепами, сломанными руками. Пострадали многие сотни людей, это бы?ло видной вшив каждому простому наблюдателю.
В воскресенье 3-го я пришла на митинг на Октябрьской площади. Раньше никогда не ходила на эти митинги, не интересовали они меня. А теперь не могла не придти, хотя в политике плохо разбираюсь. Я люблю русскую литературу и в ней разбираюсь, и думаю, что этого достаточно, чтобы понять и все остальное, что есть в мире, На Октябрьскую площадь мы пришли уже вместе с мужем.
Ни при Брежневе, ни при Хрущеве, ни при Горбачеве не было таких неслыханных массовых зверств. Конечно, насилие было всегда, но никогда я не видела, чтобы оно было таким откровенным, демон-стративным, циничным. Обычно его скрывают, мы до сих пор не знаем, например, где похоронены декабристы. А здесь, наоборот, насилие было вызывающим, наглым, власть хотела доказать: смотри-те, наша власть, горе тем, кто этого не знает. Такое было только в гражданскую войну, когда открыто убивали священников, интеллигентов, дворян. Тогда убийцы назывались, большевиками теперь - де-мократами.
Мы пришли на Октябрьскую площадь в третьем часу дня. Я и не знала, что к этому времени оцепле-ние на Крымском мосту было уже прорвано, об этом я узнала только сейчас. (12 октября - Л.А.) Вся площадь была запружена народом. Все было оцеплено войсками, где-то происходили стычки. Какая-то группа людей хотела пройти в переулок - около библиотеки, так на нее накинулся ОМОН, стал бить. Одному парню пробили голову, его увезли на "скорой".
Уже потом я подумала, что нас специально направляют по другому пути, к Крымскому мосту, к Бе-лому Дому, мэрии. Иначе, зачем было теснить нас из всех переулков? На площади мы уже не поме-щались. Митинга, по сути, не было, раздавались только отдельные призывы идти на Останкино. По-моему Ампилов со своими людьми прямо от Октябрьской поехали на Останкино. А около трех часов основная масса сплош?ным потоком двинулась через Крымский мост. Здесь валялись каски, камни, видно было, что шли стычки. Говорили, что здесь стояла все?го одна цепочка дзержинцев-первогодков. Опытные омоновцы окружали площадь с других сторон. Мы сами видели их в "работе". А на этом нап?равлении путь был открыт.
Все Садовое кольцо было запружено народом. Шли тысячи, миллионы людей. Представьте себе: от Октябрьской до Смоленской, все запружено людьми. Мы прошли мимо Дома Советов /тогда я уже так стала называть это место, а не Белый Дом/ никто туда даже и не зашел. Потому что шли на Остан-кино. Останкино - вот что было у всех на уме, вот что скандировали в толпе. Надо было на всю страну сказать людям правду. Чтобы все знали что демократическое общество на самом деле, - это беззако-ние и насилие. Сначала это узнали русские в Эстонии, Латвии, Приднестровье, Таджикистане, им не верили, теперь это узнали мы, а скоро узнают все в нашей стране.
Шли мы долго, я отставала, ноги мои еще не зажили. У площади Маяковского я оглянулась: за мной шел сплошной поток людей. Не было ни малейшего просвета. Потом нас подвезли на автобусе, К те-лецентру я подошла, когда раздался сильный взрыв. Сказали, что взорвалась граната. И сразу же со всех сторон по безоружным людям стали стрелять. На нас обрушился шквал огня. Минут десять мы лежали на асфальте и не могли голову поднять. Свистели пули, были раненые и убитые. Началось с дубинок, кончилось свинцом. Все было логично и весьма профессионально совершено.
Стреляли не по тем, кто нападал, разбивал двери, я далеко не дошла до того места, стреляли по всем тем, кто находился на площади между двух зданий телецентра. Это были тысячи людей. Сначала мы испугались, а потом настроение пришло такое, что была бы у меня граната, подорвала бы тех подон-ков, кто стрелял в нас из засады. На моих глазах убили санитара в белом халате, который выносил на себе раненого.
Стемнело, бэтээр, о котором говорили, что он наш, выехал на площадь и стал освещать людей, а по людям били снайперы, они падали прямо на наших глазах. Потом какой-то бэтээр дал очередь по техническому центру, из которого по нам стреляли. Люди поднялись, закричали "ура", думали, что наши. А бэтээр развернул башню и стал стрелять по бежавшей к нему толпе. Наверное, подумали, что захватить его хотят. Что происходило, зачем, не могу понять. Это было убийство без всякого смысла. Мы с мужем ушли к метро около девяти часов.
Империя лжи победила, но правду все равно не скроешь. Не все погибли, тысячи людей, которые бы-ли с нами, не будут молчать, и когда-нибудь мы еще выступим по всем каналам центрального телеви-дения. Покажем свои раны, назовем преступников. И будут над ними суд. Я благодарна Пушкину за то, что он вразумил меня. Теперь я разобралась в политике.
10 октября, Дружинниковская улица.
РАССКАЗ ЖЕНЫ ШОФЁРА
С Октябрьской площади мы сразу же пошли на Крымский мост. Площадь была оцеплена, на нее по-пасть было нельзя. Митинг даже и не начинался, было пять-десять минут третьего. Мост перегороди-ли несколько цепей солдат со щитами. Выглядели они страшно, ну, думаю, не пройдем. Наши муж-чины стали строиться в колонну для прорыва. Я оглянулась назад. Все пространство от Октябрьской до начала моста, где стояли мы, было запружено народом. Причем шли не только по центральной проезжей части. Но и все боковые улицы тоже были полны народа. Тогда я успокоилась, сдержать та-кой поток ничто не могло.
В мегафон объявили: 'Мы не хотим кровопролития, расступитесь, дайте людям пройти'. Никто из военных не шелохнулся. Оцепление прорвали быстро. Все хлынули в прорыв, солдаты рассеялись, их обтекали со всех сторон, некоторых били. Чтобы не допустить избиений, солдаты ведь ни в чем не виноваты, вокруг них образовывались оцепления из наших. Мы шли вперед очень быстро. Впереди бежали, они оторвались от остальных. На асфальте валялись щиты, каски, их подбирали мужчины, вооружались.
Мы захватили несколько автобусов, и проехали на них до самой Мэрии. Автобусами прорывали ми-лицейский, кордон у Смоленской. Шли веселые, возбужденные, скандировали 'фашизм не проедет'. Торговые палатки, их множество было на нашем пути, не трогали, погромов не было.
Но пути нам встретился автобус, полный милиции. Но чему-то он не уезжал, наверное, не было шо-фера. Его окружили мужчины, уговаривали милиционеров отдать дубинки, щиты, предлагали сдаться, переходить на нашу сторону. Потом автобус стали раскачивать, но перевернуть его не уда?лось.
На Смоленской площади нас обстреляли газом. Откуда стреляли не понятно. Проход был свободен, все шли, а кто-то скрытый, стрелял в нас.
Наверное, только сейчас ружье нашел и палил, потому что боевые наши мужчины, кто все кордоны сметал, уже далеко впереди были. Одна шашка, маленькая, словно пробка от вина попала мне т. сум-ку и приклеилась. Смотрю, из нее пошел белый дымок, тронула ее пальцем, шашка отвалилась Меня вытошнило, полились слезы, сопли. Я бросила сумку и пошла равно уж. Меня догнал мужчина, пода-ет сумку, - 'вы обронили'. Смотрю, сумочка чистая, ничего ей не стало.
Так я дошла до Калининского проспекта, видела по дороге много войск, но нас они не трогали. Стоя-ли в переулках без действия, зачем нас трогать, мы мирно себе идем, никого не обижаем, погромы не устраиваем.
Около мэрии за мостом тоже были видны войска. Я еще подумала, неужели они будут в нас стрелять? Ну, если здесь не убьют, дома муж убьет. Все равно. И только подумала так, как на площади перед мэрией нас обстреляли. Я оглянулась, вокруг никого, одна стою. Словно провалились все, попрята-лись. Стреляли долго.
Подошел ко мне пожилой мужчина, вроде как отставной военный. Пригнись, говорит, они поверх го-лов стреляют, еще зацепят. Сказал, что они имеют право в воздух стрелять. Мы с ним еще поспорили на эту тему. А солдаты стоят у мэрии и все стреляют веером от живота, дурью маются, кому они нуж-ны?
Здесь Дом Советов был в заграждениях, колючей проволоке, Когда после прорыва проволоку смяли, то ее оказалось так много, что лежала она словно сено в копнах.
Я прошла за ограждения, навстречу мужчины, смотрят и не верят, что мы их освободили. Целуют нас, обнимают, 'ура' кричат. Действительно, как-то неправдоподобно было, столько войск вокруг, бэтэ-эры стоят, а мы прошли без боя. Постыдились, думаю, не смогли по мирному населению, по женщи-нам стрелять. 'Да нет, что-то не так тут было, целую неделю били всех, и совестью не мучились, а тут в сторонке стоят. Скромные.
Мимо понесли носили с ранеными. У одного, помню, штаны были совсем спущены'. Сейчас кончает-ся, ' - говорили. Много раненых было. Всех занесли внутрь дома. У другого куртка была задрана на голову, труп, наверно
Начался митинг. Выступал какой-то генерал: 'А сейчас, говорит, - Руцкой возглавит штурм мэрии'.
Мужики, - начал Руцкой, неуверенно так, словно не ожидал от генерала про штурм услышать, - да на-до взять мэрию эту преступную и Останкино, организовывайтесь в отряды'. И стал что-то обсуждать с окружающими людьми. Слышно в микрофон не было, а виден он был. По телевизору эту одну сразу часто повторяют, а генерала того не показывают, а это он первый призвал штурмовать. Ачалова, Ма-кашова я знаю, а вот того генерала первый раз видела. Вот бы и показали по телевидению кто первый стрелять начал, и кто первый на штурм позвал. Так нет, прав?ды от них не жди. Я раненых не показы-вают, словно вообще не было у нас раненых около мэрии. А за что в них стреляли? 3а то, что они на улицу вышли?
Пошли на мэрию, и я пошла. Думала, женщин там не будет, смотрю, уже поднимается одна по панду-су в ярком бежевом пальто. И пяти минут не прошло, как наша мэрия била. Солдаты на соседних улицах постояли, постояли, погрузились в машины и поехали домой. А что им тут делать? У нас в Москве порядок. Это с их приездом беспредел начался.
Потом пошли на Останкино. Перед американским посольством стали кричать: "Руцкой президент!', "банду Ельцина под суд!' Долго кричали им. Они не отвечают. Народу, тьма тьмущая собралась. Тут стали захватывать автобусы, набивалось в них народа до отказа, и так ехали в Останкино. Мне только у Маяковского удалось сесть в автобус. За рулем был какой-то пацан. Водить он не умел. Ехали тихо и почему-то все время рывками. Ну, думаю, сейчас угробит нас. Вот бы моего сюда, он бы уж довез в лучшем виде, как никак 30 лет за рулем. Но мужу моему все безразлично, ничего не интересует его.
На улице Королева такое столпотворение, что проехать невозможно.
Автобус остановился и Дальше пошли пешком.
Основное здание Останкино было оцеплено солдатиками. По обе сто?роны стояло по два бэтээра. Гла-за у солдатиков испуганные, большие. Столько народа привалило, куда им против нас! 'Мы вас не тронем, - говорим, - пустите нас только на телевидение, выступить надо одно?му человеку и все'.
Потом подошла к бэтээрам: 'Чьи вы?'- спрашиваю. 'Мы люди Руцкого, - отвечают. А потом эти же бэтээры нас расстреливали и давили. Ска?зали бы сразу, у нас, мол, приказ охранять, никого не пус-кать. Применять при необходимости оружие. Тогда может быть, никто бы и не полез штурмовать, ми-ром бы решили. А они заявляют: 'мы ваши', а сами в спину потом стреляли. Если это не провокация, то, что же? На тех бэтээрах было написано 'Витязь'.
Потом все перешли на другую сторону улицы, мужчины стали строиться цепями, решили брать низ-кое здание технического центра. Вот там граната и взорвалась, еще удивилась, ведь ни у кого из на-ших оружия не было, и вдруг взрыв... Ни одного автомата не видела я у наших, а еще на штурм соби-рались. Да и не штурм это был. Разве так штурмуют?
Сразу после взрыва из здания открыли огонь. Я в отдалении стояла. Вижу, падают люда. Сначала не верила, что это расстрел. Нас так много, не могут всех разом расстреливать. Но они стреляли в гущу толпы. Такая злость взяла, что была бы граната, бросила бы в этот теле?центр лживый, а теперь и кро-вавый.
Слышу, кричат откуда-то: 'Не расходитесь, сейчас оружие подвезут'. Никто и не расходился, все ле-жали, прятались, кто как мог. На моих глазах убили санитара. Видно ведь было хорошо, что он в бе-лом халате, застрелили все равно.
Совсем стемнело, стрельба продолжалась. Телецентр горел. Его еще забросали бутылками, автобусы наши тоже горели. Но улице стали курсировать бэтээр те самые, которые освещали нас прожектора ми. А по нам били снайперы, сама видела, как осветили лучом мужчи?ну и женщину, у сетки они стоя-ли', а потом они упали. Женщину убили, а мужчину ранило, промахнулся снайпер. Один бэтээр виде-ла, как ехал с открытым люком, а в нем голова торчит. Значит, знали, что у нас оружия нет. Камня не было под рукой, чтобы ему башку пробить.
На ночь мы укрылись в подъезде ближнего дома. Идти к метро было страшно. Все улицы до метро простреливались. В девятом часу утра вышли, нас в подъезде пряталось четверо женщин. Смотрим, все вроде идут на работу, и мы тоже пошли. Решили идти через площадь перед телецентром. Видели много крови на асфальте, видели труп, но к нему не подошли, страшно было. Через некоторое время нас обстреляли из телецентра, одну женщину ранило, ползли, потом бежали. Вызвали скорую.
Вошли в метро, народу полные вагоны, лица спокойные, сонные, сытые, они ничего не знали, а ведь их тоже могли преспокойненько расстрелять.
Дома все мужу рассказала, где ночью была... Он не верил, что так все произошло. Кричал на меня. Потом смотрю, шляпка моя - пулей, пробита. Я еще ночью подумала тогда, что это она с меня слетела вдруг. Ветра нет, а шляпку сорвало с головы. Показываю мужу дырку, а он орет, что вещь новую ис-портила. А когда рассмотрел, как пуля шляпку насквозь прошила, тогда замолчал.
Помню, при Брежневе это было еще, когда у одного диссидента телефон отключили, а другого в Из-раиль не пустили, то крик на весь мир стоял.
Муж тогда еще 'голоса' изредка слушал, приемник у него хороший, импортный был. А теперь выхо-дит, весь мир одобряет, что льют нашу кровь. А наши правители молчат, радуются, кровь смыли, тру-пы спрятали. Фашизм побежден, говорят. Напомнила я все это мужу, а он уже пьяный, - ничего не понимает.
14 октября, Дружинниковская улица
Женщина с красным шарфом
3 октября мы шли вместе со всеми с октябрьской площади и так попали к Дому Советов, который це-лую неделю был изолирован от всего мира. Там начался митинг, который продолжался до темна. Много людей уехало в Останкино, потом, поздно вечером они вернулись на тех же автобусах. Расска-зывали, что там стреляли в самую гущу людей. Надо было уходить, но уходить не хотелось, ведь це-лую неделю нас не пускали сюда, и вдруг, так все бросить и уйти с этого места, где будет все решать-ся.
Нас было три женщины, шубки у нас были теплые и мы решили остаться до утра. Будь что будет. Си-дели всю ночь на барьере, у решетки, отделяющей парк им. Павлика Морозова от площади Свобод-ной России. Внутрь Дома Советов нас даже погреться не пускали, двери были намертво закрыты. Под утро пустили, и только на минуточку, в туалет.
Подходили греться к кострам, кипятили чаи, ели бутерброды, которы?ми нас угощали. Делились всем, что было с любыми незнакомыми людьми. Иногда показывалась огромная, страшная в своей красоте луна. Помнится, 19 августа 1991 тоже было полнолуние.
Никто не спал, все ждали штурма ночью, кто-то строил баррикады, собирались отряды в какие-то рейды, готовились, а к утру напряжение спало, все затихло, и мы, полусидя, задремали. Совсем рас-свело и тогда, без всякого предупреждения начался обстрел. Стреляли сразу со всех сторон. Людей на ночь осталось очень много, особенно много было видно женщин. Все мужчины были или на баррика-дах, иди внутри Дома, а мы оказались на самом открытом месте.
Со стороны мэрии на площадь выехало несколько бэтээров, и стали расстреливать нас в упор. Стре-ляли и по палаткам, которые были полны только что заснувших людей. На броне сидели мужчины в гражданском. Кто-то кинулся к ним, думая, что это наши, а они открыли огонь. Все это время мы ле-жали на земле, совершенно беспомощные. Какой-то парень подполз, собрал нас и повел в пристрой-ку, - в Избирком, что бы там укрыться. Кто ползком, кто перебежками, добрались до этого помеще-ния. Избирком был недалеко, метров в пятнадцати, но это были страшные метры.
Там, в спортзале собралась большая группа, человек пятьсот. В основном - женщины. У мужчин, я заметила, оружия не было. В здании было, конечно, спокойнее. Но и оно стало сильно обстреливать-ся. Тогда нас через подземный переход повели в главное здание. В подземелье, а оно было очень об-ширно, так что мы заблудились, наткнулись на еще одну блуждающую группу людей. Шли вместе. БЫЛИ раненые, видны были окровавленные тряпки, которыми их перевязывали.
Долго плутали, наконец, пришли, вперед пошел разведчик, сказали, что подниматься наверх не бу-дем, надо устраиваться прямо здесь. Мы выбрали какое-то помещение и сели прямо на пол. Здесь сразу же нас всех арестовали десантники из Тулы, штурмовавшие здание. Поставили лицом к стене, стали обыскивать, забирали документы и все, что понравилось. Потом нас группами стали выводить на первый этаж. Вывели, и мы, сбившись кучей, потому что было страшно, сели прямо на пол.
Вокруг шел бой. Кто и откуда стрелял, где наши, где не наши - понять было невозможно. ПОТОМ уже я разобралась, что перестрелка была только между штурмующими, они полностью потеряли коорди-нацию. Со стороны обороняющихся выстрелов не было.
Через некоторое время десантники приказали нам встать, они грязно ругались, состояние их было до предела взвинченным, и, прикрываясь нами, они пошли в атаку, туда, где они считали засел против-ник. Мы закричали, заголосили - не стреляете! Кто-то сзади уперся дулом автомата мне в спину и толкал вперёд. Я онемела от страха. Но с той стороны, куда мы шли, выстрелов не было.
Мы опять повалились на пол, прямо посередине фойе. За нами, как за бруствером укрылись десант-ники и вели огонь над нашими головами. Куда и зачем они стреляли, было не понятно, им никто не отвечал.
Мы вступили с солдатиками в переговоры, ну, что же вы делаете, и кто здесь вам враг? Одна пожилая женщина, лет семидесяти, обняла парня, целовала его: "Сынок мой, - говорит, - не бери греха на ду-шу, не стреляй. Ты еще молодой, у тебя вся жизнь впереди, как же ты жить будешь? Ты ведь против своих против русских идешь, нет здесь врагов тебе". Портом взяла его автомат прямо за дуло и опус-тила вниз. Когда я пригляделась к нашим страшным победителям, увидела, что это были молодень-кие русские мальчишки, они были страшно напуганы, растеряны и могли наделать много непоправи-мого. Ведь у них в руках было опасное оружие, и они им владели. Что же они не делали, думала я? Кто допустил такую ситуацию? Дети против матерей с автоматами, Кто направил их сюда? Неужели есть на земле какие-то законы, конституции, присяги, клятвы, приказы, которые допускают это?
Потом нас стали обстреливать с улицы, кажется, из бэтээров. Непонятно кто и зачем сюда стрелял. От отчаяния и чтобы, наконец, выяснить, где свои, а где чужие, ведь все смешалось в невообразимую ку-чу, мы стали лежа скандировать: "Банду Ельцина под суд!" Сначала тихо, шепотом, а потом громко, во весь голос, так, что звуки стрельбы уже были не слышны. Если это наши, думаем, снаружи, то они прекратят стрелять. Огонь продолжался. Как ни странно, страх прошел. Стало абсолютно безразлич-но, что с тобой дальше случится. Даже веселее как-то стало. Мы стали подбадривать наших мучите-лей, а десантники совсем обезумели. Они бегали взад и вперед, наступая своими сапожищами на шнуровках прямо на нас. Приказывали, чтобы мы замолчали, а мы все равно продолжали скандиро-вать. Тогда нас опять стали загонять в подвал.
Среди нас был священник, он поставил иконы в подвале, зажег свечи, стал читать молитвы. Слов бы-ло не разобрать, а все равно стало спокойнее, словно в церкви. Среди нас были убитые. Священника просили читать молитвы на исход души. Вообще, священник был у нас как бы главный. Десантники, когда вели с нами переговоры, то обращались к нему. А он уже потом сообщал нам, что надо делать.
Вскоре снова решили нас выводить наверх. А мы отвечаем офицеру, документы отдадите, тогда уй-дем, а без документов никуда не пойдем. Сейчас мне не верится, что мы, женщины могли так разго-варивать, ставить какие-то условия, но так было. Военные сильно ругались. В конце концов, всю гру-ду наших документов отдали священнику. А он уже стал раздавать нам. Разбирали долго, так как многих людей не могли найти . Может быть уже убили, а может быть потерялись где-то. Военные нас торопили, ругали, создавая нетерпимую атмосферу. Наконец, куда-то повели. Подвели к разбитому окну и говорят: "Прыгайте!" Мы стали по одному выскакивать. И тут со стороны американского по-сольства /именно в ту сторону мы впрыгивали/ опять начался обстрел, все тут же залегли в кустах. А снайпер так и пощелкивал по веткам. Наверное, такой же молодой дурачок с оптическим прицелом, как и наши десантники. Долго сидели на земле, священник был с нами. Потом, в пятом часу, поти-хоньку пошли.
Мы шли, и все время ругали встречных солдат и милиционеров: 'Как вам не стыдно воевать с жен-щинами, собственными женами, матерями,
сестрами". Мы громко проклинали их и нисколько не чувствовали себя побежденными. Наших муж-чин омоновцы крепко, с надсадом били, страшно ругаясь, разжигая себя. Так нас фильтровали по оцеплению. Подходы к метро Баррикадная были перегорожены, всюду были войска. За последним кордоном стояли москвичи. Было много молодежи. Запомнился их необычный вид: накрашенные, гу-лящего вида девки, молодчики в кожанках, все пьяные, наглые. Не знаю, может быть, их специально здесь собрали таких, что ж, пришло их время! Время ларьков... Они стали нам кричать: "****и, фаши-сты, комуняки'. А кто-то крикнул: "Проститутки". Тут я не выдержала, сорвала с шеи красный шер-стяной шарф, он у меня длинный, был обмотан вокруг шеи несколько раз, стала размахивать им и кричать:
"Я дочь командира батальона, бравшего Берлин!" Мои спутницы говорили, что получилось так четко, словно команду какую-то отдаю. Толпу этих молодчиков от меня отделяла цепь солдат. Я стояла одна на возвышении и кричала им: "Там - и показываю рукой на Дом Советов - убивают безоружных лю-дей - женщин, стариков, детей. Это вы фашисты! Мой отец похоронен в Берлине! Что только я не кричала им. Они затихли и слушали меня.
Тут же оказались телеоператоры, которые навели на меня камеру, яркий свет и снимали все, что я го-ворила. Потом эта шпана стала свистеть и улюлюкать. А я все стояла и размахивала шарфом.
Меня увели мои молодые подруги, с которыми я провела всю ночь и день.
- Не надо изображать из себя Жанну Д`Арк, уберите красный шарф, - говорила мне на ухо Маша.
Когда мы пошли в проход между барьерами оцепления, на нас набросились эти люди, но солдаты от-били нас и мы смогли дойти до метро. Все это время я по инерции размахивала длинным, красным шарфом и меня снимали операторы камерой. Так мы спаслись.
Четыре дня лежала дома без движения. Сегодня первый день как я вышла из дома, пришла на пани-хиду по своим убитым друзьям. Много погибло, где они похоронены, сколько их, не знает никто, кажется, что перебили всех лучших людей. Только Господь знает их имена.
13 октября 1993г. (Девять дней.) У часовни храма Христа Спасителя.
3 Октября 1993 года. Власть безумной клики иуды Ельцина держалась на волоске. На том месте, возле Техноцентра, где стояли мы, требуя эфира, теперь доски погибшим журналистам. Но журналиста Красильникова, которого убили как раз на этом месте, тут нет и этого журналистам не дано рассказать. Красильникова убили "Витязи". Власть отстояли 120 спецназовцев. 120 из бригады "Витязь" полковника Васильева. Они залили кровью всю площадь. А потом безумный Ельцин, и всю Россию. Назвать человека, который рассказал мне это, я и сейчас не могу, хотя следствие закрыто.
Октябрь 2016
Рассказ видеоинженера
На 3 октября выпал день моего дежурства, Я работаю в группе, обеспечения телеэфира. При необходимости, осуществляем перемонтаж программ. Иным словом - режем. Эфир осуществляется только из техноцентра. Это здание мы называем Олимпийским центром(по году строительства). В большом здании тоже есть несколько оборудованных для эфира студий. Но они законсервированы, и давно не эксплуатируются. Охранял нас в тот день кроме милиционеров и солдатиков, стоявших в оцеплении, тот самый отряд 'Витязь'. Держались они особняком, отличали их от остальных военных - красные береты, "Витязей" было немного. Человек - 120. Около сотни находилось в большом корпусе и 20 в малом, Олимпийском. Из главного начальства в тот день на местах оставались - Брагин, и директор телевидения Горохов. Их кабинеты в большом корпусе.
Часа в четыре стало известно, что к Останкино движутся вооружённые демонстранты. Через час про-грамма 'Вести' куда-то выехала и всех своих людей вывезла. Это настораживало.
Мы сидели в аппаратной на четвёртом этаже, занимались своей работой. Вокруг здания все улицы были запружены народом. Стало известно, что с Брагиным ведутся переговоры. Мы сами ничего не видели, потому что у аппаратных нет окон. Выходили на лестницу смотреть, что происходит.
Взрыв гранаты прозвучал неожиданно (до этого всё проходило очень миро). Взрыв произошёл немного слева от главного входа, которым мы все пользовались. Путь в подземный переход, соединяющий два здания, находится как раз напротив парадного, так что мы оказались отрезанными. Сами мы могли не выйти, и к нам на помощь никто не мог придти.
Вспыхнул пожар, дым потянулся на верхние этажи. Мы себя почувствовали очень неуютно. Поступила команда закрывать программные аппаратные, и спускаться в зону прямого эфира на 2-м этаже. Это особо охраняемая зона, вход туда только по спецпропускам. Собралось нас здесь технарей, человек - 40, столько же из ОТК. Мы сидели в полной растерянности, шли минуты, прошёл час... и мы поняли, что о нас просто забыли.
Так мы просидели несколько часов. Нас охраняли милиционеры. Мы ничего не знали, что происходит. Ничего не слышали, ничего не видели. Это глухое помещение. Нас держали, словно под арестом. Даже в туалет нельзя было выйти.
Только после девяти нас небольшими группами стали эвакуировать. Выходили с тыльной стороны здания, к платформе электричек. Так закончился этот страшный рабочий день.
А потом началось непонятное. За причинённый моральный ущерб стали выплачивать моральную компенсацию, но не нам, а многочисленному начальству. Каждому по миллиону, милиционерам - половину этой суммы, а нам - ничего.
Вскоре на телевидении состоялось собрание, на котором Кира Прошутинская обвинила нас, что мы не были готовы к трансляции. Оказывается, весь штурм Останкино надо было транслировать.
Но ведь все на самом деле обстояло как раз наоборот! Мы сидели на своих рабочих местах, а ни одной съемочной группы не было. Теперь каждый ведущий не применит сообщить на камеру, что его штурмовали красно-коричневые. Но ни одного человека из этой братии в то время в Останкино не было. Все наши смелые, популярные ведущие тележурналисты, 'ум, честь и совесть демократии', комментаторы, отсиживались по домам. Они знали, кого будут бить в первую очередь. И за что бить. А нас оставили, по всей видимости, для того, чтобы жертв было побольше, как козлов отпущения. Когда отключили Первый канал, необходимость в нас отпала, мы могли уходить, однако нас не вы-пускали из горящего здания ещё несколько часов.
Никто из наших останкинских журналистов не погиб. Не был ранен. Хотя другим журналистам, особенно, иностранным, досталось от наших защитников - 'витязей' сильно. Останкинские плюралисты отсиживались в укромных местах. Так что потом они ничего не могли толком показать телезрителям. А вот из технического персонала погибло двое наших товарищей. Игоря Белозёрова застрелили на улице, перед телецентром. Почему он оказался там, никто не знает, смена была не его. Наверное, шёл нас спасать, потому что сам бывший афганец.
Внутри техцентра погиб видео-инженер Красильников. Обстоятельства его смерти очень странные. Он выглянул из монтажной аппаратной, где работал, и получил пулю. Эта монтажная находится на втором этаже в конце длинного коридора, и в ответвлении от него, как бы в закутке. Никакая пуля с улицы туда залететь бы не смогла. Его могли убить только те, кто находился внутри здания. Боевики внутрь не заходили. Возможно, что они даже не стреляли в нашу сторону. Никто этого не проверял. Потом оказалось, что даже уголовного дела по факту убийства заведено не было. Следствие обстоятельствами смерти даже не интересовалось. Их интересовало совершенно иное.
На допросах следователи задавали примерно такие вопросы: "Кого из нападавших вы знали в лицо?'
- Не ждали ли вы кого-либо в этот вечер? - Что домысливалось однозначно - из тех, кто хотел выйти в эфир.
![Белый Дом []](/img/a/alabin_l_n/text_0030/478.jpg)